Но более глубокая печаль, только уже не о Кенигсеке, а о себе самом, должна была посетить государя, когда он разобрал бумаги утопленника и нашел в них то, чего не ожидал.

В первые минуты гнева Петр приказал арестовать свою любимицу и ее сестру Матрену в собственном доме Монсов. Обе женщины отданы были под строгий надзор князя-кесаря Ромодановского, и им запрещено было посещать даже кирку.

Три года томилась неосторожная девушка в своем печальном заточении. Томилась с ней и сестра ее, и равно сидели под арестом и другие лица, человек до тридцати, которые так или иначе прикосновенны были «к делу Монцовой».

Тяжело было девушке с такой высоты упасть так низко в глазах всей Москвы: тяжкая опала всегда была тяжка для подпадавших под эту опалу, под эту «грозную сиверку».

Сидя в заточении, девушка, как и древнерусские, да и почти все женщины на свете, стала прибегать к гаданиям по разным «тетрадкам», конечно мистическим, к ворожбе, к привораживанью, к чародейным перстням, лишь бы отвратить от себя «грозную сиверку» и опять приворотить к себе сердце государя. «Стали они, Монсы, – говорит современник, – пользоваться запрещенными знаниями и прибегали к советам разных женщин, каким бы способом сохранить к их семейству милости царского величества».

Но все было напрасно: колдовство оказалось бессильным против Петровой «сиверки».

«Хотя за подобные поступки, – писал в 1706 году Гюйссен, – за колдовство и ворожбу в других государствах было бы определено жесточайшее наказание, однако его царское величество, по особенному милосердию, хотел, чтоб процесс о Монсах был совершенно прекращен, и только ех capite ingratitudinis[9] Монсов отобраны деревни, и каменный палаццо отошел впоследствии под анатомический театр. Драгоценности же и движимое имущество, очень значительное, были оставлены им, за исключением одного только портрета, украшенного бриллиантами».

Но девушка, несмотря на смерть своего прежнего возлюбленного, несмотря на царскую опалу, имела человека, который тоже любил ее, – это прусский посланник барон фон Кейзерлинг. Видно, слишком много было очарования в этой молодой женщине и, без сомнения, было немало и нравственных достоинств, если так велико оказывалось ее обаяние даже тогда, когда всем известны были ее прежние отношения к царю, и ее тайная любовь к покойному Кенигсеку, и, наконец, упавший на нее позор царской «сиверки».

В 1706 году Головин доносил царю, что посланник фон Кейзерлинг челом бьет, «чтоб Анне Монсовой и сестре ее Балкше (Матрене, бывшей уже замужем за Балком) дано было позволение ездить в кирху, и Балкову жену, буде можно, отпустить к мужу: сие просит он для того, чтобы все причитают несчастие их ему, посланнику», то есть любви и дружбе его к Анне Монс.

– О Монше и сестре ее Балкше, – отвечал царь, – велел я писать Шафирову, чтоб дать ей позволение в кирху ездить, и то извольте исполнить.

Анна Монс и сестра ее Матрена Балк были наконец освобождены.

Но в казематах еще сидели прикосновенные к «делу Монцовой».

– С тридцать человек сидят у меня колодников по делу Монцовой: что мне об них укажешь? – спрашивал в 1707 году князь-кесарь Ромодановский царя.

– Которые сидят у вас по делу Монцовой колодники, и тем решение учинить с общего совету с бояры по их винам смотря, чего они будут достойны, – отвечал Петр.

Но прежними милостями царя девушка не могла уже пользоваться. «Монсы, – писал Гюйссен, – живут свободно, но уже не могут рассчитывать и не имеют на то права, чтоб оказанные им сначала милости остались при них на вечные времена».