К ним ходил… при четвертом хожу:
Знал Булгарина, Греча, Сенковского,
У Воейкова долго служил,
В Шепелевском[101] сыпал у Жуковского
И у Пушкина в Царском гостил.
Походил я к Василью Андреичу[102],
Да гроша от него не видал,
Не чета Александру Сергеичу —
Тот частенько на водку давал.
Да зато попрекал все цензурою:
Если красные встретит кресты[103],
Так и пустит в тебя корректурою:
Убирайся, мол, ты!
Глядя, как человек убивается,
Раз я молвил: сойдет-де и так! —
Это кровь, говорит, проливается, —
Кровь моя – ты дурак!..» <…>
1859
Впервые: Современник. 1865. № 1. С. 310.
Диалог с рассыльным Минаем, разносившем корректуры писателям и редакциям журналов на протяжении десятков лет. Он же изображен в стихотворении «Рассыльный», начинающем цикл «Песни о свободном слове» (см. далее).
В. И. Асташеву
Посылаю поклон Веньямину.
На письмо твое должен сказать:
Не за картами гну теперь спину,
Как изволите вы полагать.
Отказавшись от милой цензуры[104],
Погубил я досуги свои, —
Сам читаю теперь корректуры
И мараю чужие статьи!
Побежал бы, как школьник из класса,
Я к тебе, позабывши журнал,
Но не знаю свободного часа
С той поры, как свободу узнал!..
Пусть цензуру мы сильно ругали,
Но при ней мы спокойно так спали,
На охоте бывать успевали
И немало в картишки играли!..
А теперь не такая пора:
Одолела пиита забота,
Позабыл я, что значит игра,
Позабыл я, что значит охота! —
Потому что Валуев[105] сердит;
Потому что закон о печати
Запрещеньем журналу грозит,
Если слово обронишь некстати!
Впрочем, в пятницу буду я рад
До Любани с тобой прокатиться:
Глухари уж поют, говорят,
Да и вальдшнепу поволочиться,
Полагаю, приходит черед…
Сговоримся, – и завтра в поход!
Так и чудится: вальдшнеп уж тянет,
Величаво крылом шевеля,
А известно – как вальдшнеп потянет,
Так потянет и нас в лес, в поля!..
7 апреля 1866
Впервые: Русская старина. 1913. № 2. С. 463–465.
Ответное послание генерал-лейтенанту В. И. Асташеву (1837–1889), не заставшему поэта дома и оставившему свои стихи.
Газетная
(отрывок)
<…> А другой? среди праздных местечек,
Под огромным газетным листом,
Видишь, тощий сидит человечек
С озабоченным, бледным лицом,
Весь исполнен тревогою страстной,
По движеньям похож на лису,
Стар и глух; и в руках его красный
Карандаш и очки на носу.
В оны годы служил он в цензуре
И доныне привычку сберег
Всё, что прежде черкал в корректуре,
Отмечать: выправляет он слог,
С мысли автора краски стирает.
Вот он тихо промолвил: «шалишь!»
Глаз его под очками играет,
Как у кошки, заметившей мышь;
Карандаш за привычное дело
Принялся… «А позвольте узнать
(Он болтун – говорите с ним смело),
Что изволили вы отыскать?»
– Ужасаюсь, читая журналы!
Где я? где? Цепенеет мой ум!
Что ни строчка – скандалы, скандалы!
Вот взгляните – мой собственный кум
Обличен! Моралист-проповедник,
Цыц!.. Умолкни, журнальная тварь!..
Он действительный статский советник,
Этот чин даровал ему царь!
Мало им, что они Маколея
И Гизота в печать провели,
Кровопийцу Прудона, злодея
Тьера[106] выше небес вознесли,
К государственной росписи смеют
Прикасаться нечистой рукой!
Будет время – пожнут, что посеют!
(Старец грозно качнул головой.)
А свобода, а земство, а гласность!
(Крикнул он и очки уронил):
Вот где бедствие! вот где опасность
Государству… Не так я служил!
О чинах, о свободе, о взятках
Я словечка в печать не пускал.
К сожаленью, при новых порядках
Председатель отставку мне дал;
На начальство роптать не дерзаю
(Не умею – и этим горжусь),
Но убей меня, если я знаю,
Отчего я теперь не гожусь?
Служба всю мою жизнь поглощала,
Иногда до того я вникал,
Что во сне благодать осеняла,