».

Помимо доклада, Анне Ивановне был предложен проект переписи, провести которую мечтал еще Кириллов, но куда лучше проработанный, с указанием методик всестороннего учета ресурсов и людей, а также еще более важные документы, которые, будь они приняты к сведению, действительно, могли бы решить «башкирский вопрос» наилучшим для Империи образом. К сожалению, отношения Василия Никитича с Бироном были довольно худы, и когда из-под Оренбурга дошли вести о новой вспышке мятежа, у Татищева начались серьезные неприятности, а бумаги ушли в архив, откуда вынырнули очень не скоро, – о чем мы обязательно поговорим, но позже.

По большому счету, докладывая императрице, что в «договорных» землях все спокойно, Татищев не кривил душой. Судьба Бепени и «новый курс» Тевкелева охладили пылкость старшин, и воевать уже мало кому хотелось. Наверное, вообще никому. Но человек предполагает, а Бог располагает. Отсрочка присяги изрядно нервировала тех, кто, натворив дел, имел основания опасаться за свою судьбу. В частности, и того самого Алланзиангула, о разрешении казнить которого «противу закона» просил у царицы Василий Никитич. Ничего конкретного старшина знать, конечно, не мог, но интуиция – великое дело, а ждать, судя по всему, было свыше сил. К тому же под боком, в казахских степях, началась какая-то заварушка и несколько тамошних султанов прислали послов, прося башкир о поддержке и обещая ответить взаимностью. Так что ситуация перестала казаться вовсе безнадежной, и в самом конце 1739 года, созвав доверенных людей на семейный праздник, Алланзиангул вывел на публику богато одетого человека с окладистой черной бородой, представив его как Султан-Гирея, родного брата крымского хана, пусть и с запозданием, но откликнувшегося на зов покойного Бепени. Откуда взялось сие чудо, в точности неведомо и поныне, – большинство уже тогда считало его одним из пастухов Алланзиангула по имени Миндигул Юлаев, но есть и версия о безымянном бродяге, пойманном на конокрадстве и под страхом смерти вынужденном согласиться на роль «царевича», – однако, в любом случае, спектакль был разыгран красиво. Сообщение о том, что казахи уже собрали несколько туменов, а пресловутые «сто тысяч всадников из Крыма» явятся не позже марта, изрядно возбудило собравшихся, встревоженных к тому же приездом в край переписчиков (Соймонов решил начинать, не дожидаясь возвращения Татищева, а кадры, посланные им «в башкиры», тактом не отличались) и опасающихся введения подушной подати. В общем, разъезжались гости уже в готовности еще раз повоевать.

Правда, былого размаха не вышло. Подавляющее большинство старшин, – даже Елдаш-мулла, еще один из «особого списка» Татищева, – получив призыв из ставки «хана», предпочли отмолчаться. Более того, известить власти о том, что к «ворам» они ни ногой, напротив, готовы прислать всадников на подавление. Так что, в конечно итоге, новый мятеж оказался миниатюрным, охватив лишь несколько волостей Сибирской и Ногайской дорог, граничащих со Степью, откуда, как ожидалось и обещалось, вот-вот подойдут несметные казахские и крымские орды. Не впечатляло и количество «храбрецов, удальцов» – на самом пике, видимо, не более полутора тысяч сабель, притом что только регулярных войск в крае насчитывалось не менее 18 тысяч. И наконец, – судьба-злодейка! – ранней весной 1740 года был изловлен Алланзиангул, автор сценария и главный режиссер постановки, возможно, имевший какой-то план действий. После чего единственным лидером мятежа оказался «крымский царевич», ни в политике, ни в военном деле мышей, как выяснилось, не ловивший, зато, оказавшись без узды, крайне себя зауважавший и решивший, наконец, пожить по-людски. Объявив, что поссорился с братом, поэтому решил «