Рец.: Местр Ж., де. Четыре неизданные главы о России. Письма русскому дворянину об испанской инквизиции / Пер. с фр. А.П. Шурбелёва, предисл. В.А. Котельникова. – СПб.: «Владимир Даль», 2007. – 300 с. – (серия: „Civitas Terrena“).

Местр Ж., де. Религия и нравы русских. Анекдоты, собранные графом Жозефом де Местром и о. Гривелем / Пер. с фр. А.П. Шурбелёва, предисл. В.Я. Курбатова. – СПб.: «Владимир Даль», 2010. – 186 с. – (серия: „ΠΟΛΙΣ“).

В.С. Парсамов в данном случае неточен. Де Местр в основном поддерживал отношения с графом А.С. Строгановым, отцом П.А. (в частности, он оставил очень любопытное описание похорон этого екатерининского вельможи).

Объясняя петербургские реалии графу де Валезу, де Местр писал 23.I./4.II. 1817: «Присовокуплю несколько мыслей, которые я не мог доверить здешней почте. […] Когда приходится иметь дело с этой страной, тем паче в случаях особливой важности, надобно постоянно повторять одно и то же: чин, чин, чин и ни на минуту о сем не забывать. Мы постоянно обманываемся из-за наших понятий о благородном происхождении, которые здесь почти ничего не значат. Не хочу сказать, будто знатное имя совсем уж ничто, но оно все-таки на втором месте, чин важнее. Дворянское звание лишь помогает достичь чина, но ни один человек не занимает выдающегося положения благодаря одному лишь рождению; это и отличает сию страну от всех прошлых.

В самом начале моего здесь пребывания случалось мне часто видеть княгиню**; однажды какой-то человек шепотом предупредил меня, что это неподходящий для посланника дом. Я никак не мог взять в толк, каким образом одна из первейших фамилий Империи может нанести ущерб моей репутации, но мне с таинственным видом объяснили: ведь муж ее всего лишь майор. Подобные вещи совершенно непонятны нам, однако их надобно принимать в соображение, когда речь идет об этой стране; ведь даже повелитель ее слишком мало уважает свое дворянство и всегда отдает предпочтение чину сравнительно с происхождением, каковое само по себе не дает ничего, просто совершенно ничего. И разве имеет здесь для иностранца хоть какое-то значение наследственное имя! Напротив, ему будет только хуже, когда станут его толкать, задирать и унижать те люди, которых у себя дома он не пустил бы и на порог».

12/24.II.1816 в письме к графу де Валезу де Местр передает содержание своей беседы с Александром I, отражая одновременно назревающий конфликт двух радикально различных религиозных позиций: «Затем разговор перешел на религию. – Говоря о различных вероисповеданиях, Император сказал: „В христианстве есть нечто большее, чем все это“ (и он рукой очертил в воздухе круг, словно бы обрисовывая купол вселенской Церкви). Я передаю Вашему Превосходительству все точно слово в слово: „Вот самое существенное. Начнем с того, чтобы бороться противу неверия; именно в нем главное зло. Будем следовать Евангелию. Я верю, что когда-нибудь все исповедания соединяться, даже не сомневаюсь в этом. Но время еще не пришло. Касательно же тех, кто меняет религию, должен признаться – у меня нет к ним уважения“ (при этом на лице его отобразилось презрение).

Если бы я был хоть две минуты на месте Императора, то не отказал бы себе в удовольствии спросить: „Каким же образом смогут соединиться все исповедания, если каждый христианин должен неизменно сохранять свое собственное?“

Но возражать было невозможно».

Этой теме была посвящена последняя вышедшая при его жизни книга: Malia, 1999.

Американское издание: Malia, 2006.

Неевропейские революции случатся уже в XX веке, то есть после того, как «Запад» выйдет за любые географические ограничители и станет глобальным.

Мыслимой при этом как возврат, в изначальном смысле слова revolutio (от лат. «revolvere», обращения назад, возвращения в исходную точку).

«Английской революции […] не предшествовало ничего более подрывного, чем теологические и экклезиологические домыслы да теоретизирование по поводу природы существующей совокупности правовых норм – „старинной конституции“. Английская политическая теория возникла только по ходу и после революции в творчестве Гоббса, Гаррингтона и Локка. Кроме того, наиболее сильное влияние она оказала за пределами Англии – в Америке и Франции» (стр. 228).

Согласно Малиа, в истории каждой нации может быть только одна великая революция – поскольку революция образует водораздел со «старым режимом» «и, как только это делается (или хотя бы предпринимается попытка сделать), тысячелетний исторический рубеж безвозвратно перейден» (стр. 326).

Впрочем, здесь речь идет о сложных сюжетах, которые при краткой формулировке трудно отобразить, поскольку историческая санкция действует опосредованно и в большинстве случаев чувствительными к отсутствию легитимации со стороны науки окажутся такие зоны памяти, которые испытывают недостаток легитимности совсем по другим параметрам, в то время как исторически отвергаемые воспоминания, имеющие иные источники легитимности или, по крайней мере, не вызывающие напряжения, не испытывают сколько-нибудь ощутимого давления с позиций, опирающихся на историческое знание.

Например от «аристократической» группировки, объединявшейся вокруг кн. Адама Чарторыйского, т. н. «отеля Ламбер», ориентированной в первую очередь на дипломатическое действие и мыслившей в рамках восстановления польской государственности, готовых, исходя из своего понимания «реализма», пойти ради этого на компромисс с державами, участвовавшими в разделах – надеясь достигнуть соглашения с Пруссией и/или Австрией за счет Российской империи – или в отличие от старой Централизации (до объединительного движения середины 1840-х, во многом размывшего прежние рамки), где были сильны настроения польской исключительности, утверждения ее первенствующей роли в «славянском мире» и противопоставления «Московии».

Об обстоятельствах создания «Исповеди» см.: Бакунин, 1921; Щеголев, 1990; Борисёнок, 2001: 33–37 и приведенную в примечаниях к последней работе библиографию по теме.

«Никакое славянское племя не может заключать союза с чужими народами; это право исключительно предоставлено Совету; никто не может отдать в распоряжение чужому народу или чужой политике славянское ополчение» (Бакунин, 1896: 367).

Отец гр. Николая Николаевича Муравьева-Амурского, Николай Назарович приходился матери Бакунина, Варваре Александровне, дальним родственником, однако он женился на ее кузине, Екатерине Николаевне Мордвиновой – и в дальнейшем между двумя семействами поддерживались «близкие родственные и дружественные отношения» (Корнилов, 1915: 13, о знакомстве молодого Бакунина с семейством Муравьевых: Там же: 56 – 62) – встретившись со своим троюродным братом в Томске в 1858 г., возвращаясь из Петербурга в Иркутск, Муравьев взял его под свое покровительство и в дальнейшем (в 1859 г.) содействовал переводу Бакунина в восточносибирскую ссылку, где своей властью сильно облегчил его положение (Демин, 2006: 169–174).

Отметим, что Бакунин сохранит понимание «панславизма», свойственное времени возникновения данного понятия, как известно, термин «панславизм» появился в 1840–1841 гг. в ходе венгеро-словацкой полемики и понимался в первую очередь как обозначение гегемонистских притязаний Российской империи на славянские народы (Волков, 1969).

В «Программе славянской секции в Цюрихе» Бакунин дает следующее определение «панславизма» – программа «освобождения народов при помощи русской империи» (Бакунин, 1989 [1972]: 524).

Имеются в виду I и II Империи Наполеона I (1804-1814, 1815) и Наполеона III (1852–1870) соответственно.

Т. е. Людовик XIV (1638–1715, король Франции и Наварры с 1643, самостоятельное правление с 1661).

Имеется в виду расхожий образ положения дел во Франции во времена «Регентства» (1715–1723) и в период царствования Людовика XV (1710–1774, король Франции и Наварры с 1715) с объявления его совершеннолетним в 1723 г.

Прудон писал: «До сегодняшнего дня Федерализм вызывает в сознании только идеи распада: он не понят нашей эпохой как политическая система.

A) Группы, которые составляют конфедерацию, то, что называют в другом случае государством, суть сами по себе государства, самоуправляющиеся, самосудные и самоадминистрирующиеся во всех суверенитетах в соответствии со своими собственными законами.

Б) Для объединения в конфедерацию предполагается договор с взаимными гарантиями.

B) В каждом государстве, вступающем в конфедерацию, правительство организовано по принципу разделения властей: равенство перед законом и всеобщее голосование лежат в его основе.

Вот вся система. В конфедерации политическое тело формируют не индивиды, граждане или предметы; это группы, данные априори природой, и, следовательно, величина большинства не превышает население, проживающее на территории в несколько квадратных лье. Эти группы сами по себе – маленькие государства, демократично организованные под защитой федерации, единицы которых – главы семей или граждане» (цит. по: Шубин, 2007: 186–187).

Напомним, что Прудон настаивал на переводе «анархии» на английский как «self-government».

Так, во многом именно на этой логике базировался первоначальный вариант предложений А.Д. Пазухина (Пазухин, 1886), в дальнейшем трансформировавшийся в закон о земских начальниках 1889 г. (Захарова, 1968; Христофоров, 2011: 337–342).

См. о нем: Заславский, 1924; 1934; краткая характеристика взглядов: Тесля, 2014.

В. Засулич вспоминала: «Когда летом 1878 года я приехала в Женеву, Драгоманов стоял в центре эмиграции. К нему первому вели каждого вновь приехавшего; у него по воскресеньям собиралась чуть не вся эмигрантская колония: он принимал деятельное участие во всем, касавшемся эмиграции. Его крайний „федерализм с автономией земских единиц, начиная с общины“, казался близким к анархии» (Засулич, 1931: 106). См. также: Аксельрод, 1923: 185–186.

Женевский журнал, издававшийся в 1881–1883 гг. «Святой Дружиной». О характере сотрудничества Драгоманова в этом издании и его связях с антиреволюционной тайной организацией, основанной в апреле 1881 г., после убийства Александра II народовольцами, имеется обширная литература. В историческом плане вопрос был поднят В.Я. Богучарским в 1912 г. и вызвал острую реакцию со стороны Б.А. Кистяковского и его единомышленников, стремившихся отрицать информированность Драгоманова о лицах, в действительности стоявших за изданием «Вольного слова». В дальнейшем в дискуссию вступил и зять Драгманова, И.Д. Шишманов, опубликовавший в «Вестнике Европы» 1913 и 1914 гг. серию материалов, посвященных конституционалистским планам гр. П.П. Шувалова, одного из ключевых деятелей «Святой Дружины», ответственного за заграничную деятельность организации. Накал полемики был связан с тем обстоятельством, что Драгоманов с полным основанием рассматривался как один из предшественников конституционно-демократической партии («Партии народной свободы» – см.: Драгоманов, 1906: XXXV), а его политические сочинения в 1905–1906 г. были изданы в парижской типографии «Освобождения», публикацию начал П.Б. Струве, а после его возвращения в Россию, ставшего возможным по издании манифеста 17 октября 1905 г., продолжил Б.А. Кистяковский (Драгоманов, 1905; 1906), в 1908 г. вместе с И.М. Гревсом уже в России издавший еще один том политической публицистики Драгоманова, не вошедшей в парижское издание (Драгоманов, 1908). Тем самым вопрос о сотрудничестве Драгоманова со «Святой Дружиной» и степени сознательности подобного соработничества имел и актуальное политическое значение – со стороны эсеров (к которым принадлежал Богучарский) и других представителей социалистического лагеря воспринимаясь как свидетельство политической «двусмысленности» и «двуличности» либерального движения; в свою очередь для деятелей кадетского лагеря стремление оправдать Драгоманова от возводимых на него обвинений диктовалось необходимостью отстоять репутацию собственной партии, сохранить репутацию одного из основоположников незапятнанной. Этот контекст объясняет и специфический пафос масштабного исследования, предпринятого в самом начале 1920-х годов М.К. Лемке, опубликованного только в 2012 г., – в контексте послереволюционного времени антиреволюционная деятельность Драгоманова и его готовность к сотрудничеству с аристократическими конституционалистами квалифицировалась как свидетельство о подлинной природе российского либерализма, готового перед угрозой «слева» пойти на сотрудничество с существующим режимом. Вопреки заключению В.Я. Лаверычева, подведшего в 1992 г. итоги историографического спора о «Вольном слове», сложно согласиться с воспроизводимым им по существу тезисом Лемке (уклонявшегося, впрочем, от однозначной квалификации Драгоманова): «Связи некоторых либеральных общественных деятелей типа М.П. Драгоманова и В.А. Гольцева и др. с П.П. Шуваловым наглядно свидетельствуют не только о контрреволюционности российского либерализма, но и о его политической бесхребетности и бесплодности, связанной с неистребимой склонностью к сговору и тайным сделкам с абсолютизмом» (Лаверычев, 1992: 192). Если после работы Лемке можно считать доказанным осведомленность самого Драгоманова о «Святой Дружине» и о характере связей с ней «Вольного слова», то с другой стороны сама «Святая Дружина», и в особенности позиция гр. П.П. Шувалова, представляется далекой от «провокации» – скорее, для Шувалова речь шла о том, чтобы, противодействуя всеми возможными силами революционному движению, добиться осуществления конституционных планов, отчасти созвучных Драгоманову. Так, в записке, поданной П.П. Шуваловым в мае 1881 г. гр. Воронцову-Дашкову, прямо ставится цель – доведение «до конечной цели, ей логически указанной», «совокупности коренных реформ» предшествующего царствования, поскольку в отсутствие народного представительства была бы «поставлена непреодолимая преграда нашей государственной жизни» (цит. по: Лемке, 2012: 41). Вместе с тем Шувалов утверждает, что осуществление подобной коренной реформы невозможно в текущий момент, поскольку «необходимо, чтобы введение нового порядка, идущего вразрез со всеми политическими преданиями русского правительства, истекало из личной воли государя и признавалось знаком милости и доверия к народу, а не последствием каких бы то ни было требований или опасений [выд. авт. – А.Т.]» (цит. по: Лемке, 2012: 41–42). Из этого вытекает двоякая программа: сначала введение чрезвычайных мер, непременно кратковременных («шесть месяцев, год – не более» – цит. по: Лемке, 2012: 45), а затем, когда сила правительства будет доказана, когда чрезвычайные меры приведут «к гибели анархистов и к успокоению благонамеренных граждан» (цит. по: Лемке, 2012: 45), государь дарует народное представительство, даровать же последнее немедленно означало бы не привести к успокоению, а лишь усугубить смятение. Понятно, что между воззрениями гр. Шувалова и Драгоманова была существенная разница, не исключавшая добросовестного сотрудничества с обеих сторон, тем более, как пояснял Шувалов в докладе Исполнительному комитету «Святой Дружины» осенью 1881 г. (включавшего, отметим, людей весьма различных воззрений, в том числе принципиально несогласных с любыми конституционалистскими проектами), «следует, по крайней мере на время, сузить район действия и ограничиться облавой на террористов, но такой облавой, в которой загонщиками были бы все, решительно все, конечно, за исключением самих революционеров. Допустив сию первую посылку, т. е. необходимость некоторой снисходительности к нетеррористической оппозиции [выд. нами. – А.Т.], казалось бы возможным заручиться участием огромного большинства населения […]» (цит. по: Лемке, 2012: 87–88, ср. выписку из дневника В.Н. Смельского от 10 ноября 1881 г. о заседании Исполнительного комитета «Святой Дружины», на котором обсуждалась амнистия для эмигрантов и административно-ссыльных, описывая реакцию членов комитета, Смельский пишет: «Тогда, по их уверению, агитация крамольников умалится и, присоединившись к ним из партии умеренных, отступятся от террористов, и слаба будет партия крамольников» – цит. по: Лемке, 2012: 171). Национальные взгляды Драгоманова не служили значительным препятствием, поскольку, в глазах по крайней мере части членов Исполнительного комитета «Святой Дружины», они не могли стать реальной силой. Так, в сообщении от 10 мая 1882 г. говорилось: «Нет сомнения, что украинофилы представляют из себя революционный элемент весьма преступный главным образом ввиду их стремления к национальной самостоятельности. Но вместе с тем следует сознаться, что это стремление, возмутительное для каждого русского, не представляет ни малейшей практической опасности. Отделение же украйнофилов от сообщества „Народной воли“ не преминет ослабить революционное движение и главным образом террористическую партию» (Лемке, 2012: 428).

В 1884 г. он пишет: «Желательно было бы, чтобы, не отступая от положения, что каждый гражданин должен иметь право непосредственного голоса, наши избирательные законы не сгоняли бы избирателей в чисто механические массы […]» (Драгоманов, 1905: 320), отмечая с присущим ему доктринерством, «что старая народовольческая фразеология в Западной Европе сделалась теперь достоянием только отсталых в политическом образовании кружков да партии бонапартистов, которая […] называет себя теперь „партией народного опроса“ (appel au peuple). Вообще же старая идея народного самодержавия разделила в наш век участь других самодержавий, духовных и светских, и заменилась идеей о свободном государстве, управляемом при всеобщем контроле и всеобщем участии в направлении общественных дел, но с гарантиями свободы лиц и групп, и даже политических меньшинств […]» (Драгоманов, 1905: 369–370).