Шелепов забрал в кулак длинный седой ус и с силой дернул его книзу, будто хотел оторвать это надоевшее украшение и бросить под стол. Рука его сама собой протянулась к графину, но на полпути остановилась и обессиленно, как неживая, легла на скатерть.

– Федор Дементьевич... – начал полковник и замолчал – перехватило горло. «Господи, – подумал он, – за что ж мне эта мука? Да я-то ладно, мне, старому псу, не впервой, а каково ей будет это услышать? Ей-то за какие грехи?...»

– Что это с вами, Петр Львович? – насторожилась княжна, и полковник увидел, как в глазах ее снова появился этот тяжелый ртутный блеск. – К чему это вы все ведете? Опекуны, замужество, опора в жизни... Федор Дементьевич мне опекун, и другого никого я не желаю. И опекун, и опора, и защита... Или случилось что? Не лукавьте, Петр Львович, я ведь вижу, разговор этот вы неспроста затеяли. Говорите лучше сразу все как есть. Не бойтесь, я выдержу.

– Ах ты господи! – в сердцах воскликнул полковник Шелепов, и рука его сжалась в пудовый кулак, комкая узорчатую скатерть. – Твоя правда, княжна, не научен я хитрить, сроду это у меня не получалось. Оттого и в полковниках по сей день, хотя сверстники мои давно армиями командуют. Да и пустое это дело – с тобой хитрить. Вишь, как ты все мои хитрости по полочкам разложила – и про опекунов, и про замужество... Не знаю, как и сказать-то тебе. Понимаешь, приключилась у нас в N-ске прескверная история...

И полковник, упорно глядя в скатерть, без утайки рассказал Марии Андреевне, какая скверная приключилась история в захолустном уездном городишке, где был до недавнего времени расквартирован вверенный ему драгунский резервный полк и где, между прочим, проживал предводитель уездного дворянства и опекун княжны Вязмитиновой граф Федор Дементьевич Бухвостов.

А история и впрямь вышла скверная и даже более того – темная.

Началась она с того, что, сидя как-то вечером в клубе за картами, полковник Шелепов заговорил с партнерами об охоте. Намедни им был получен приказ не далее как через неделю свернуть все полковое хозяйство и скорым маршем выступать в Польшу, дабы сменить на передовых позициях понесший большой урон от неприятельской артиллерии полк гвардейских кирасир. Известие это было встречено драгунами Шелепова с большим воодушевлением, поскольку они не были в деле с самой Бородинской баталии и успели уже основательно соскучиться по настоящей драке. Сам полковник, хоть и был уже далеко не молод, тоже радовался случаю еще разок обнажить саблю, прежде чем французские орлы окончательно склонят свои клювастые головы перед русскими знаменами. И вот в предчувствии похода, лишений и даже, может быть, геройской гибели на чужой земле полковник во всеуслышание высказался, что недурно было бы напоследок организовать хорошую охоту, неважно, на кого именно, хотя бы и на уток.

Сидевший против него Федор Дементьевич Бухвостов отозвался весьма пренебрежительно об этой затее. Это никого, в общем-то, не удивило: граф был грузен, тяжел на подъем и не садился в седло вот уже лет десять, предпочитая нежить свое круглое, будто бы составленное из свежевыпеченных хлебов тело на мягких волосяных подушках рессорной коляски.

– Знаю я вашу охоту, – затягиваясь толстой сигарой и выпуская колечками дым, заявил он. – Пятьдесят человек верхом, с собаками, с дворней, а то еще и с обозом, целый день гоняются за одним несчастным зайцем. Поля потопчут, лошадей загонят, собак перекалечат, затравят этого своего зайца до смерти, а потом сядут в поле, прямо на землю, и непременно выпьют по ведру водки каждый в честь знатного трофея. Славная забава, ничего не скажешь! Нет, Петр Львович, друг ты мой сердечный, года мои не те, чтобы дурака валять.