– А вы тогда перестаньте детишек от школы отваживать, – заявила княжна. – Учение, батюшка, истинной вере не помеха, а поддержка. А что наука порой противоречит глупостям, кои священники с амвона произносят, так в этом не наука виновата. Кто же вам, отец Евлампий, велит на грабли наступать? То-то, что никто! А коли наступаете, так нечего на науку пенять, лучше под ноги смотрите.

– Гляди-ка, матушка, – сказал отец Евлампий, – на мои проповеди ты не ходишь, а сама мне цельную проповедь прочла.

– Так ведь, батюшка, коли все ваши проповеди такие, как вчерашняя, на них и ходить незачем, – отрезала княжна хорошо знакомым тоном. С такими же интонациями говаривал, бывало, покойный князь Александр Николаевич, и происходило это по большей части тогда, когда его окончательно утомляла глупость собеседника. Отец Евлампий с самого начала знал, что не прав, да и дело, которое привело его в усадьбу княжны, требовало смирения и кротости.

– Ну прости, матушка, – сдался он. – Ненароком вышло – про ящеров-то. Уж больно они страховидные, вот меня бес и попутал.

– И напрасно, – сказала княжна. – Ящеры – они давно вымерли, их бояться незачем. Люди пострашнее.

– Возлюби ближнего своего, – напомнил отец Евлампий.

– Пытаюсь, – ответила княжна.

Несколько позже, отведав вишневой наливки, которую умели приготавливать в имении княжны Вязмитиновой, и заново обретя пошатнувшееся во время беседы душевное равновесие, отец Евлампий будто бы невзначай поинтересовался, не сохранились ли в княжеской библиотеке какие-нибудь старинные рукописи.

– Рукописи? – княжна озадаченно заломила бровь. – Какие именно рукописи вас интересуют, батюшка?

– Старинные рукописи, – повторил отец Евлампий. – Вроде летописей или, скажем, семейных хроник. Ведомо мне, матушка, что князь Александр Николаевич, царствие ему небесное, слыл великим охотником до таких вещей.

– А вам-то они зачем понадобились? – удивилась княжна. – Вот не знала, что вы к чтению пристрастились! Ведь это же не Священное Писание!

– Видишь, матушка, какая история, – сказал отец Евлампий, смущаясь оттого, что вынужден лгать, – француз книги церковные пожег, да и кроме них много чего... Словом, никакого порядка в хозяйстве не осталось, а надобно, чтобы порядок был. Архиерей меня давеча бранил, да и самому совестно. Да и любопытно что-то мне сделалось, как до нас люди жили. А то спросит иной: как оно, мол, батюшка, в старые-то времена было? – а мне и сказать нечего, и молчать нельзя. Вот и вру, что на язык подвернется, а нетто это дело? Да еще ты, матушка, со своей школой... Я, по своему слабому разумению, одно говорю, а ты – другое... Ну, коли разговор о Слове Божьем идет, так тут ты меня не собьешь, а с ящерами твоими, к примеру, видишь, какая оказия вышла.

Он замолчал, не зная, что еще сочинить, и чувствуя, что напрасно приплел насчет архиерея. Разговор у архиерея действительно шел о старинных рукописях, и тот действительно советовал отцу Евлампию обратиться к княжне, но вовсе не для того, чтобы расширить кругозор. Княжна же, известная всей округе своей решительностью, запросто могла отправиться к архиерею, дабы вступиться за отца Евлампия, и вот тогда завравшийся батюшка действительно мог получить от начальства.

К тому же отца Евлампия сильно смущало выражение лица Марии Андреевны, свидетельствовавшее о том, что княжне поведение батюшки кажется странным, а речи – не вполне убедительными.

– Уж и не знаю, батюшка, чем вам помочь, – произнесла наконец княжна. – Нашей-то библиотеке от француза тоже досталось. Знаете ведь, что здесь, в имении, творилось... Дедушкины записки чудом уцелели, а рукописи старинные, летописи – вряд ли, вряд ли... Да и не было их у нас – ну, почти не было. Тем более таких, кои помогли бы вам в церковных книгах порядок навести. А ежели просто для интереса... Не знаю, право. Таких летописей, в коих про древних ящеров говорится, наверное, вам нигде не сыскать, потому что в те времена людей еще на свете не было, чтоб летописи писать.