Третья позиция – ее можно назвать этатистской – отвергает в принципе этническую трактовку Национальной идеи как социально несостоятельную и политически опасную в таком многонациональном обществе, как российское. Национальная идея трактуется как российская (общероссийская), выражающая интересы нации-государства. «Для России национальная идея, – по утверждению академика Леонида Абалкина, – может быть не иначе как «национально-государственной идеей». Это связано не только с ее многонациональным составом и федеративным устройством, но и с «державным» характером представлений о самой России»^>28. Таким образом, Национальная идея, по убеждению сторонников этой позиции, могла бы выражать то, что объединяет все этносы, живущие на территории Российского государства, и воплощать в себе особенности прошлого, настоящего и будущего страны по имени Россия.

Нельзя не упомянуть еще об одной позиции, проявившейся в ходе дискуссии и созвучной духу традиционной Русской идеи. Это трактовка искомой Национальной идеи как общечеловеческой. Идеи, выражающей не узконациональные, эгоистические, а интернациональные интересы и ценности и указывающей на глобальные тенденции и задачи, решение которых актуально для всех и под силу только объединенному человечеству. Идеи, в которой бы совпадали русское, общероссийское и общечеловеческое^>29. «Идея для России, – пояснял приверженец этой позиции философ К. Кушнер, – должна быть национальной и в то же время наднациональной, то есть выше национальной идеи… Идея для России должна быть привлекательной не только для народов России, но и для других народов мира»^>30. По словам К. Кушнера, она должна «впитать в себя лучшие достижения человеческого разума и мировой культуры». Именно в силу ее содержания, а не потому, что миру были бы навязаны российские ценности, российское видение, эта Идея и сможет стать общечеловеческой.

Что стояло за этим предложением? Ностальгия по короткой романтической поре, когда в разгар перестройки Горбачев провозгласил ориентацию на общечеловеческие ценности? Или страх перед возможной духовной агрессией националистических сил? Или искренняя убежденность в единстве базовых интересов и ценностей всех народов Земли и в том, что мир идет, как утверждал В. Сибирцев, к «объединенному человечеству»? Или, быть может, в этом нашел свое естественное проявление «инстинкт общечеловечности», характерный, как полагают некоторые, для человека, воспитанного на ценностях русской культуры?

Каковы бы, впрочем, ни были мотивы (а они, видимо, не всегда совпадали), которыми руководствовались сторонники этой позиции, их взгляды были во многом созвучны с представлениями великих умов XIX в., размышлявших о Русской идее, – прежде всего Вл. Соловьева и Ф. Достоевского, убежденного в том, что в «идее» «нашего народа», «в духе его заключается живая потребность всеединения человеческого, всеединения уже с полным уважением к национальным личностям и к сохранению их…»^>31.

Но это была лишь одна из позиций в споре, в котором, как мы видели (а число примеров можно было бы многократно умножить), слово «национальный» в словосочетании «Национальная идея» истолковывалось по-разному, приводя порой в смущение немалое число россиян, особенно тех, кто принадлежал к нерусским этносам. Им казалось, что сторонники Национальной идеи пекутся прежде всего или исключительно об интересах этнических русских, и опасения эти, как мы видели, не были беспочвенными. Да иного и быть не могло в российском обществе 90-х годов, когда многие новые или относительно новые концепты рассматривались сквозь призму традиционных советских интерпретаций, а «парад суверенитетов» рождал подозрительность в отношении не только русских, но и всех тех, кто акцентировал общенациональные (как бы они ни именовались) ценности и интересы.