– Что же вы не кушаете? – прозвучал над ним обиженный голос стюардессы Кати. – А я вам чай принесла!

Он посмотрел ей в глаза. И вновь – как совсем недавно на зимнике – просторная, доверчивая глубина васильковых половецких глаз открылась перед ним. Казалось, сделай он только жест или крохотный знак, и эта Катя тоже шагнет к нему и прямо на глазах этих вновь вызрившихся гэбэшников ткнется щекой в его плечо и станет его новой покорной рабыней и любовницей. Прямо тут, в самолете.

– Спасибо, Катя, – сказал он и взял с ее подноса стакан горячего чая в алюминиевом подстаканнике.

С масляной краски кровь смывается легче всего. Поэтому полы и нижняя часть стен в кабинетах тюремного начальства всегда выкрашены густой, под цвет крови, охровой краской. А выше – уже по вкусу хозяев. У одних это безликая серая побелка, у других – веселая голубая известка, а у третьих – желтая тоскливая масляная краска. Но у всех под потолком лампочки без абажуров и засижены мухами, на стенах портреты Брежнева в голубом маршальском мундире, а на окнах чугунные решетки. За решетками – тюремный двор с плацем для утренних и вечерних построений зэков и стендами-лозунгами: «На свободу – с чистой совестью!».

– Гражданин начальник, да вы чо?! Какой я яврей? Я русский! – Очередной зэк, вызванный в кабинет начальника Бутырской тюрьмы, вертел в руках свой новенький паспорт.

– Четыре судимости, все – за ограбление. От работы отлыничаешь, филонишь. Какой же ты русский? – веселился начальник. – Короче, так: вот у меня постановление о продлении твоего срока на шесть лет за участие в групповом изнасиловании заключенного…

– Да не насиловал я его, начальник! Меня и в камере не было!

– Не перебивай, насиловал! Выбор твой: или по этому постановлению уходишь в Сибирь на шесть лет гнуса кормить, или берешь паспорт, визу в Израиль и билет до Вены. И чтобы завтра твоего духу не было в нашей стране. Все понял?

– Да какой Израиль?! Начальник! Кто меня туда пустит? У меня даже член не обрезан!

– Там обрежут! А в Америку, я слыхал, и с необрезанным пускают. Главное, запомни: если ты там хоть раз вякнешь, что срок тянул, все – ни в Америку, ни в Израиль, никуда не пустят, это факт. А будешь молчать – весь мир твой, хоть в Австралию езжай форточки ломать! Ну, а если хочешь обрезание, можем сделать – я прикажу фельдшеру…

– Нет! Нет, начальник! Спасибо, я так…

Но Барского отнюдь не забавляла эта работа. Он чувствовал даже некую ущемленность от того, как быстро эти люди соглашались покинуть Россию. Конечно, это рецидивисты, алкаши, наркоманы и вообще отбросы общества. И все же – разве они не русские?

Несмотря на свою любовь щегольнуть еврейским словцом, Барский был чистокровным русским и, больше того, – дворянином. Его мать, певица, исполнительница русских народных песен, умершая всего два года назад, была из вятских крестьянок, а родословная его покойного отца прослеживалась аж до новгородских купцов, разбогатевших при Петре Великом. Правда, в тридцатые годы, когда отец был удостоен Сталинской премии, это дворянство приходилось скрывать. Но затем страна начала возрождать российские державные традиции, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах признаком особой благонадежности, исторической верности России. А Барские всегда служили России, это было их родовым знаком, девизом, клятвой. При этом Барский, конечно, не был идеалистом, к семидесятым годам их уже не осталось в СССР, и он хорошо видел, насколько коррумпирован и бездарен брежневский режим. Но ведь это поправимо, нужно только сменить брежневскую клику! Как только Андропов придет в Кремль, они выдернут Россию из кризиса. Потому что главное уже есть! Пусть Ленин болел сифилисом мозга, пусть Сталин был маньяк, а Хрущев пьяница, они, как ни крути, собрали империю, о которой русские мечтали веками. Россия стала сверхдержавой, и если ради ее стабильности нужно посадить пару тысяч еврейских смутьянов и выбросить из страны тысяч сто алкашей и преступников – что ж, он, Барский, выполнит эту миссию.