– За обиду, как сказано, никому, – промолвил князь, – а по три гривны пени взять с каждого, опричь мужа, за жену свою вступившегося, и воина, который тщился водворить порядок.

– А кто же за увечье мое заплатит?! – воскликнул ремесленник с перевязанной рукой. – Нешто, коли он воин, дозволено ему на улице людей рубать?

Князь вопросительно посмотрел на отца Митрофана, и тот сейчас же прочел:

– «Аще кто кому порвет бороду или ударит батогом, либо чашею, либо жердию, а люди видят, то пени двенадцать гривен. А кто не стерпев того ударит мечом, то вины ему в том нет».

– Слыхал? – обратился князь к перевязанному. – Вины на воине нет, ибо ты первый его жердию ударил. А с тебя выходит не три гривны, а двенадцать гривен пени. За пораненную руку твою половину тебе прощаю, а шесть гривен будешь платить целый год, по полгривны в месяц.

– А мне, князь-батюшка, кто заплатит за сором? – выступила вперед одна из женщин. – Ведь меня при людях оттаскал за волосы энтот аспид, – ткнула она пальцем в сторону мужика с оборванной бородой.

– За энто самое твой человек уже мне бороду порвал, – угрюмо промолвил последний. – Слыхала, что чернец-то вычитывал? Моя борода двенадцать гривен стоит. Это небось подороже твоих волосьев!

– Ее муж бороду тебе оборвал за дело, – внушительно сказал князь, – и он за то не в ответе: свою жену он защищать обязан перед Богом. А ты за бесчестье заплатишь ей, сколько положено по закону. Читай, отче.

– «Аще кто пошибает боярскую дщерь или жену, за сором ей пять гривен золота, а меньших бояр – одну гривну золота, а городских людей – три гривны серебра, а сельской женке одну гривну и столько же пени в княжью казну», – прочитал монах.

– Стало быть, окромя трех гривен пени, заплатишь ей за бесчестье гривну серебром, – сказал князь. – Запиши кому что, отец Митрофан, да отпусти их.

– Еще одно взысканье надлежит сделать, княже, – сказал монах. – В уставе князя Ярослава Володимировича сказано: «Аще жена мужа бьет, – в церковную казну три гривны пени». А тут перед нами стоит лихая женка, коя на людях мужа своего, от Бога ей данного, кочергою била.

– Истина, – промолвил князь. – Кто из вас муж этой бабы? Ты? Заплатишь три гривны пени в церковную казну.

– Помилуй, всесветлый князь! Меня били, мне же за то и пеню платить?

– Вестимо, тебе! Чтобы не дозволял бабе себя бить. Не жена мужа, а муж жену учить должен. Тако во Святом Писании сказано. Ну а теперь ступайте все с Богом, да глядите у меня: кто вдругораз в озорстве попадется, тому уже двойная пеня будет.

Прежде чем вызвать следующих, Александр Михайлович поглядел в сторону аналоя. Исход Божьего суда был уже совершенно очевиден: Хмыкин стоял, высоко подняв руки, на лице его не было заметно следов особого напряжения. Аникеев, наоборот, весь взмок, на висках его вздулись синие жилы, нижняя губа отвисла, а ладони трясущихся рук опустились уже до уровня ушей. Было видно, что силы его подошли к концу.

– Ну как, торговый человек? – спросил князь. – Будешь пыжиться, доколе сердце лопнет, али довольно? Может, теперь врать станешь, что Господь Бог ошибается, на тебя указуючи?

– Каюсь, батюшка-князь, милостивец! – прохрипел купец, разом роняя руки и падая на колени. – Омрачил мне разум нечистый, толкнул меня, проклятый, на плутовство!

– Стало быть, не ты, а нечистый всему виновник? Ну, ин ладно, ты с него и взыскивай, а я уж, не обессудь, с тебя взыщу: за плутовство свое уплатишь зверовщику не десять, а двадцать гривен, да двадцать гривен пени в казну, да еще двадцать на церковь. А за то, что дерзнул ты на лжи крест целовать, на торговой площади в день большого торга, чтобы всем в пример и в назидание было, получишь двадцать батогов.