Я побежал по дороге и постепенно нагнал семенящую толпу из трех тысяч участников. Когда толпа немного рассосалась, я ускорил темп. Когда мы пробегали через рощу красных деревьев, сквозь туман проглянуло солнце, осветив пологие зеленые холмы впереди. Я ощущал запах алкоголя на своей коже и думал, что его чуют все вокруг. На пятнадцатом километре я пересек длинный мост, после чего начался подъем к вершине Харрикейн-пойнт длиной в три километра. Джей предупреждал меня об этом подъеме. Сильный ветер дул мне прямо в лицо. Желудок сжался, словно плотный кулак. Я добрался до вершины и пробежал по еще одному мосту. У отметки половины дистанции я остановился, чтобы проблеваться еще раз. Какой-то мужчина спросил, все ли у меня в порядке.

– Нет. Похмелье. Пивка не найдется?

Он рассмеялся.

– Хайлендс-Инн. На двадцать третьей миле! – крикнул он, отходя в сторону. – Там всегда шумно.

Он подумал, что я пошутил, и я, пожалуй, тоже так считал, но на 37-м километре уже не мог думать ни о чем, кроме холодного пива. Я вертел головой в поисках Хайлендс-Инн. Наконец за очередным поворотом заметил с десяток человек, сидевших на садовых стульях рядом с холодильниками.

– Еще четыре с половиной километра! – крикнул один из них. – Уже можно начинать отмечать.

Некоторые бегуны приветствовали их одобрительными возгласами и махали руками; другие просто бежали, не замечая и глядя только вперед.

Я остановился.

– Пивка не найдется?

Кто-то передал мне банку. Я запрокинул голову и осушил ее. Собравшиеся заулюлюкали. Я слегка поклонился в знак признательности, взял еще одну банку, выпил и отрыгнул. Все «дали мне пять». Потом я побежал дальше и следующие полтора километра чувствовал себя восхитительно – гораздо лучше, чем все утро. Природа вокруг была прекрасной: скалистые мысы, кипарисы с извилистыми стволами, длинные пляжи с темным песком. И чистая синева Тихого океана до самого горизонта, где она растворялась в полосах бледно-хлопкового тумана.

Потом дорога повернула от побережья к заправке, где играли музыканты. Собравшиеся зрители кричали и размахивали флажками и плакатами. Дети на обочине улыбались и держали подносы с нарезанной клубникой для бегунов. От запаха свежих ягод мне вдруг поплохело. Ноги мои подкосились, я ринулся на обочину, согнулся вдвое, и меня еще раз вырвало. Потом я выпрямился и на полусогнутых двинулся вперед, вытирая подбородок. Дети таращились на меня с открытыми ртами. «Фу», – протянул кто-то из них.

Я превратился в полную развалину. Но решил во что бы то ни стало закончить этот чертов марафон. Сначала я просто шел, потом заставил себя бежать. Ступни мои горели, квадрицепсы ныли. Я увидел знак с надписью «40 километров». Рядом, на поле, за оградой с колючей проволокой, паслись лошади, далее росли оранжевые маки, склонявшиеся почти горизонтально под порывами ветра. Я поднялся по крутому склону холма и пробежал по мосту через реку Кармел. Затем показался долгожданный финиш. Я заставлял себя держаться ровно, поднимать колени, взмахивать руками: «Держись, Энгл, покажи им всем. Покажи, что ты спортсмен, а не какой-то мудак».

Я пересек финишную линию с результатом чуть меньше трех часов тридцати минут. Помощник надел мне на шею керамическую медаль пробежавшего марафон. Все вокруг меня радовались, пожимали руки, обнимали знакомых. Кто-то плакал. А что же чувствовал я? Некоторое удовлетворение – да, это было. У меня получилось. Я доказал Пэм, знакомым и себе самому, что могу чего-то добиться. И конечно, облегчение – облегчение от того, что все закончилось и мне не придется бежать дальше. Но была еще тень, омрачавшая все остальные ощущения: угнетающее отчаяние. Я только что пробежал 42 километра. Гребаный марафон. Нужно же быть на седьмом небе от счастья. Где моя радость? Едва вернувшись домой, я набрал телефон знакомого торговца наркотиками.