— Вы ведь уже узнали обо мне больше, чем знаю я сам, — решаю говорить начистоту.

— Отчасти, — соглашается Коннери, — но мне известны факты, меня же интересуют мотивы. Например, почему ты лишил мальчика глаза?

 «Мальчика», ну надо же. Что я могу сказать? Что у меня не было выбора? Что это была самооборона? Что… Никто тут не ждет от меня умных речей и рассуждений, поэтому отвечаю коротко и грубо:

— Потому что этот «мальчик» чуть не лишил меня задницы.

Питер внезапно закашливается. Полковник хмурится. Надеюсь, однажды кто-нибудь скажет Питу, что маскировать хохот кашлем — избитая классика.

— То есть, ты спасал свою жизнь? — продолжает Коннери. Что ж, в выдержке мужику не откажешь.

Пожимаю плечами.

— Я сказал, что спасал.

По-прежнему не думаю, что моей жизни что-то угрожало. Цель Боба была унизить и подчинить.

— Хорошо, — принимает ответ полковник. — А другой? Морис Рамзи?

Сглатываю. Вспоминаю испуганные глаза Мо.

— Ложь! — Не буду оправдываться. Если не верят, их личное дело.

Но я ошибаюсь, Коннери не собирается обвинять, только добавляет:

— В его шее была та же отвертка, что и в глазу Клемменса.

Хочу промолчать и снова сделать каменное выражение лица, но не могу. Наверное, слишком много молчу все эти годы.

— И как вы себе это представляете? — Сжимаю пальцами подлокотники кресла, а корпусом подаюсь вперед. — Я вонзаю отвертку в Боба, потом выдергиваю ее, стряхиваю глазное яблоко и нападаю на Мо? Зачем?

— Убрать свидетеля? — предполагает полковник.

— Мне нужна была бы автоматная очередь, чтобы убрать всех свидетелей, — отрезаю жестко.

— Хорошо. — Барабанит пальцами с ровно остриженными ногтями по столешнице. — Что ты делал после того, как воткнул отвертку в глаз Роберта?

— Натягивал штаны, — отвечаю чистую правду и замечаю краем глаза, как бледнеет Питер. Кажется, он только сейчас понимает, что слова про задницу не были метафорой.

— И кто же, по-твоему, убил Мориса Рамзи? — не отстает Коннери. Уж его-то история со штанами не впечатлила.

Боб. Кто же еще? Отвечаю:

— Меня там не было. — Не буду говорить о том, чего не видели собственные глаза.

— Хорошо. — Уголок рта полковника почему-то ползет вверх, будто ему понравились мои ответы. — Думаю, на данный момент мы уже кое-что прояснили. — Только приподнимаю брови и молчу. Что он там для себя прояснил, понятия не имею. — А теперь перейдем к делу. — Он тянется к ящику стола и достает кипу фотографий. Напечатанные на бумаге снимки — это немыслимая роскошь, мне очень давно не доводилось их видеть. — Смотри. — Коннери кладет пачку на стол и подвигает ко мне одним пальцем. Его взгляд мрачнеет.

Передвигаюсь на край сиденья и смотрю на фотографии. На первой какое-то разрушенное здание. Явно Верхний мир, позолота на сломанной крыше. Рядом мертвые тела, изувеченные, изломанные, кое-где куски тел. Кровь, много крови.

Полковник внимательно следит за моей реакцией, но я не впадаю в истерику и спокойно убираю верхний снимок из стопки и смотрю следующий. Мне уже приходилось видеть столько крови и грязи, что еще несколько фотографий не подорвет мою психику.

На следующем снимке снова кровь и тела. Обломки флайера посреди когда-то жилого дома.

— Что думаешь? — интересуется полковник.

— Что я видел картинки и получше, — отвечаю равнодушно, отодвигаю от себя фотографии.

— И тебе не жаль этих людей?

— Мне никого не жаль. — Не моргаю и не отвожу глаз, смотрю прямо на него, как и он на меня.

— Почему?

— Если ничего не можешь изменить, жалось никому не нужна.

— Хм. — Коннери, кажется, удивлен. — Я думал, ты скажешь, что тебе не жаль их, потому что никто не жалеет тебя, — признается.