«Хью прав, – подумал Кадфаэль, заставляя себя снова обратиться мыслями к литургии. – Она молода, она должна выйти замуж».

Свет июньского полуденного солнца падал длинными золотыми полосами на хор и стоящие в нем ряды монахов и послушников, высвечивая то тут, то там пол-лица, оставляя вторую половину в глубокой тени и вынуждая прищуривать глаза от нестерпимого сияния. Свод над головами рассеивал отраженный блеск и превращал его в мягкое, как бы немое свечение, в котором четко прорисовывались каменные резные листья на куполе. Казалось, здесь, в вышине, сливаются музыка и свет. После затянувшейся зимней спячки лето наконец понемногу проникало в храм.

Похоже, Кадфаэль был не единственным, кто не мог сосредоточиться на службе, чьи мысли витали далеко. Регент, брат Ансельм, погруженный в пение, поднял к солнцу вдохновенное лицо, глаза его были закрыты, он знал каждую ноту наизусть. Однако стоявший рядом с ним брат Эльюрик, хранитель алтаря пречистой Девы, молился рассеянно – повернув голову в сторону приходского алтаря, он прислушивался к доносившемуся оттуда мягкому, тихому пению.

Эльюрик жил в монастыре с детства, но только недавно дал обет и стал монахом. Ему доверили обязанности хранителя алтаря, так как не сомневались, что он достоин этого. Раньше ему, как и другим малолетним послушникам, по молодости лет не дозволялось всецелое служение. Кадфаэлю всегда казалось неразумным, что тех, кто был послушником с раннего возраста, считали совершенно невинными, почти ангелами, в то время как к обращенным, то есть к пришедшим в монастырь по собственной воле и в зрелом возрасте, относились как к людям, постоянно испытывающим искушения и в трудной борьбе преодолевающим их. Так определил святой Ансельм и велел никогда не осыпать друг друга взаимными упреками и не завидовать друг другу. Однако когда речь заходила об ответственном деле, предпочитали поручать его обращенным, быть может, потому, что у них был опыт по части противостояния обману, трудностям и соблазнам, которыми полон окружающий мир. А уход за алтарем, свечи, покровы, особые молитвы – все это можно было поручить и невинному.

Брату Эльюрику недавно исполнилось двадцать лет, он был самым образованным и благочестивым среди своих сверстников – высокий, хорошо сложенный юноша, черноволосый и черноглазый. Он жил в монастыре с трехлетнего возраста и не знал ничего о мире, находящемся за монастырскими стенами. Не ведая, что такое грех, он боялся его, как некоего неизвестного чудовища, и на исповеди прилежно, по крупицам, разбирал собственные крошечные слабости, ожидая за них жестокого наказания, как за смертные грехи. Странно, что такой предельно благочестивый юноша уделяет так мало внимания литургии. Эльюрик повернул голову в сторону так, что подбородок касался его плеча, губы были неподвижны, как будто он забыл слова псалма. Не отрываясь, он смотрел туда же, куда несколько минут назад смотрел Кадфаэль.

«Вот только с места брата Эльюрика Джудит лучше видно, – подумал Кадфаэль. – И ее склоненное лицо, и сцепленные руки, и складки ткани на груди».

Это созерцание, похоже, не доставляло радости брату Эльюрику, он был напряжен до предела и трепетал, как струна. Когда он опомнился и отвел взгляд, по его телу пробежала дрожь.

«Так, так! – озарило Кадфаэля. – А ведь через восемь дней ему предстоит отнести ей розу. Эту обязанность следовало бы поручить какому-нибудь старому закоснелому грешнику вроде меня, который посмотрит на молодую женщину, насладится этим зрелищем и уйдет, не возбудив волнения в ней и не взволновавшись сам, а не такому легко ранимому юноше, который, конечно же, никогда не оставался наедине с женщиной с тех пор, как мать позволила забрать его у нее из рук. Жаль, что она это сделала! А эта бедная женщина, вдова Перл, самый вид которой заставляет сердце Эльюрика болезненно сжиматься, серьезная и печальная, пережившая столько горя и все же сдержанная, она спокойна, как сама пречистая Дева. А ему нужно прийти к ней и передать белую розу, и, когда он будет отдавать ей цветок, их руки, наверное, соприкоснутся. Я теперь припоминаю: Ансельм говорил, что юноша немного поэт. Какие же совершаются глупости без всякого злого умысла!»