Город был захвачен восставшими в течение нескольких часов. На следующий день отряды их вышли к МКАД, теперь они были организованы, вооружены и готовились, если потребуется, вступить в бой с частями регулярной армии. Но вернувшиеся разведчики принесли обескураживающую весть: позиции регулярных частей пусты, нет техники, нет солдат, а в походных лазаретах лежат кучи трупов, которые не успели похоронить. Армия либо ушла, либо просто разбежалась. Стало ясно, что чума уже ушла за границы Москвы и теперь косила людей где-то на просторах Родины. Как далеко могла уйти эпидемия, никто и предположить не мог. Ситуация резко изменилась. Теперь главной задачей стало не вырваться из города, а, наоборот, постараться никого не впускать в него. Объективной информации о том, что творится в стране, просто не было, так что мера эта была вполне обоснованна. Позиции армии заняли отряды самообороны, быстро переориентировавшие их на отражение угрозы извне. Проблема была только в том, что у революции так и не сформировалось единого центра, несмотря на все попытки организовать его. В городе, как грибы после дождя, возникали директории, коллегии, коммуны и даже независимые республики. Каждое из этих образований тащило одеяло власти на себя и плевать хотело на всех остальных, подчас весьма враждебно относясь к своему окружению. Конечно, сразу возник и некий аморфный, безликий и бесправный Координационный Совет, которому формально подчинялись местные органы самоуправления. Но на деле каждый революционный отряд или дружина предпочитали жить самостоятельной жизнью, мало обращая внимание на болтунов из КС, весьма справедливо считая их самозванцами. Часто случалось, что глава какой-либо коммуны, недовольный тем или иным решением Совета, угрожал лично перевешать их всех на фонарных столбах, но не делал этого пока, потому что революции хватало врагов из внешнего окружения.

Большие боссы вовремя смылись, подставив вместо себя своих холуев. Им и пришлось отвечать перед восставшим народом. В среде этой номенклатурной помойки всегда было принято брезгливо выпячивать губу при слове «народ», по-барски высокомерно заявляя, что народа вообще не бывает, а есть только они – умные и успешные – и все остальное быдло. И вот когда это быдло тащило их теперь на виселицу, глумясь и линчуя по дороге, приходило ли им на ум, что народа этого, в сущности, нет? А народ этот был, да еще как был! И был он зол и злопамятен. Здесь ничего никому не забывалось и ничего нельзя было утаить. Охота на ведьм началась без раскачки, сразу, массово, безжалостно и кроваво. Революционный катарсис еще раз подтвердил это правило без исключений. Никаких особенных процедур не было, не было ни адвокатов, ни прокуроров, ни судебных слушаний. Часто дело вообще организовывали просто и без затей. Показывали толпе очередную жертву, кто-то рассказывал о явных и мнимых преступлениях данного человека и вопрошал толпу, достоин ли он жизни или смерти. Толпа жаждала мести, толпа хотела справедливого возмездия, толпа требовала кровавого искупления! Приговор тут же приводился в исполнение на ближайшем дереве или фонарном столбе. Повешение было самым популярным наказанием для тех, кто запятнал себя службой прошлому режиму. В обойме с ними шли провокаторы, сексоты и прочая публика, так или иначе получавшая свои серебряники от сгинувшего режима. Поэтому и висели на одном суку, вылупив друг на друга остекленевшие глаза, пока птицы не выклевывали их, журналист-стукач и писатель-провокатор, болтались на фонарных столбах, балконных решетках и ажурных парковых изгородях мелкие и средние чиновники, славные только поборами и умением брать взятки. Качались на ветру тела известных спортсменов, артистов, музыкантов, услужливо и умело пресмыкавшихся перед прежними хозяевами. Дружно, гроздьями облепила фонари Манежной площади думская «хамса», долго мнившая себя властью и брошенная теперь на произвол или на заклание теми, для кого они всегда были только послушными холопами. В Останкинском пруду плавали десятки раздувшихся тел, разнося ужасное зловоние по округе. Местные уверяли, что это журналисты из телецентра «Останкино», но их, кажется, совсем не волновал вопрос, за что несчастных бросили на корм рыбам.