Нередко само содержание дефиниций тех или иных терминов конституционного и международного права поднимает вопрос о соотношении абстрактного и фиктивного элемента в этих определениях. Например, понятие «выборы президента» до тех пор, пока они действительно проводятся с определенной периодичностью, достаточно легко сформулировать в виде абстрактного понятия, т. е. термина, абстрагированного от реальных политических процессов. Однако термины вроде «правовое государство» в странах Тропической Африки или «социальное государство» в бывших советских республиках Средней Азии по своей способности отражать реальные процессы в этих странах мало чем отличаются от таких фиктивных категорий, как «воля нации», т. е. общая воля в духе Ж.-Ж. Руссо [Chevallier, 1953, 5–30] или «народный суверенитет» [Erbentraut, 2009; Kielmansegg, 1977].

Вопрос о технической эффективности наиболее абстрактных понятий теории публичного права не следует считать лишь умозрительным. Ведь если предельно абстрактные термины вроде понятия «конституционное государство» уже не подлежат дальнейшему обобщению (generalisatio), то, быть может, противоположная логическая процедура, а именно ограничение (determinatio), сделав термин более конкретным, одновременно сделает его и более инструментальным? В русском языке такое ограничение возможно либо через добавление к основному термину прилагательного в препозиции, либо через добавление к нему существительного в родительном падеже в постпозиции.

Например, если мы попытаемся еще больше ограничить термин «конституционное государство», а именно через термин «социальное государство», то у нас может получиться новый термин – «конституционное социальное государство» или же «конституционное государство социально слабых». Ясно, что оба варианта не безупречны как с идеологической, так и с юридической точки зрения.

Особенно второй термин может вызвать нежелательную коннотацию, а именно, что социально слабые слои населения являются главной ценностью конституционного государства. Однако данный конкретный результат на самом деле не является аргументом против двух указанных способов конструирования легальных дефиниций (через прилагательное в препозиции или же через генитив в постпозиции), поскольку иных возможностей грамматика русского языка не предоставляет.

В теории публичного права России, на мой взгляд, не уделяется должного внимания разработке того, что в Германии, правда, нередко с иронией называют «юриспруденцией понятий» (Begriffsjurisprudenz) [Haferkamp, 2004].

В частности, это приводит к тому, что разные отечественные авторы по-разному оценивают соотношение одних и тех же юридических категорий. Например, либерально настроенные конституционалисты склонны рассматривать термины «полицейское государство» и «конституционное государство» [Sachs, Siekmann, 2012] как несовместимые. Но здесь тут же возникает вопрос о том, являются ли эти термины контрарными, т. е. полярными. В качестве контрарных терминов они должны допускать промежуточные категории, как между контрарными категориями «белое» и «черное» помещается вся цветовая гамма.

Поскольку в указанном примере трудно найти промежуточные категории государства, то уместно предположить, что более надежным способом деления понятий в теории публичного права является «недихотомический диайрезис».

В этом случае термин «государство» в зависимости от специфики функций государства можно подразделять на термины «полицейское государство», «правовое государство», «социальное государство», «налоговое государство», «экологическое государство».