Пришлось говорить Богоявленскому не о том, что люди гибнут – на это ему было наплевать, – а о том, что, если через неделю-две придется поставить на положение слабосилки половину лагеря, – за это и ГУЛАГ по головке не погладит. Поток был приостановлен, и это было моим первым деловым столкновением со Стародубцевым.

Б. Безграмотность.

Строительство гидростанции на реке Ниве («Нивастрой») требует от нашего отделения 860 плотников. По таким требованиям высылают крестьян, исходя из того соображения, что всякий крестьянин более или менее плотник. В партию, назначенную на отправку, попадает 140 человек узбеков, которые в «личных карточках» в графе «профессии» помечены крестьянами. Урчевский актив и понятия не имеет о том, что эти узбеки, выросшие в безводных и безлесных пустынях Средней Азии, с плотничьим ремеслом не имеют ничего общего, что, следовательно, как рабочая сила – они будут бесполезны, как едоки – они, не вырабатывая плотницкой нормы, будут получать по 200–400 гр. хлеба, что они, как жители знойной и сухой страны, попав за полярный круг, в тундру, в болото, в полярную ночь, вымрут как мухи и от голода, и от цинги.

В. Бестолковщина.

Несколько дней подряд Стародубцев изрыгал в телефонную трубку неописуемую хулу на начальство третьего лагпункта. Но эта хула была, так сказать, обычным методом административного воздействия. Каждое советское начальство, вместо того, чтобы привести в действие свои мыслительные способности, при всяком «прорыве» хватается прежде всего за привычное оружие разноса и разгрома. Нехитро, кажется, было бы догадаться, что если прорыв налицо, то все, что можно было сделать в порядке матерной эрудиции, – было сделано уже и без Стародубцева. Что «подтягивали», «завинчивали гайки», крыли матом и сажали под арест и бригадиры, и статистики, и начальники колонн, и уж, разумеется, начальник лагпункта. Никакой Америки Стародубцев тут изобрести не мог. Нехитро было бы догадаться и о том, что если низовой мат не помог, то и стародубцевский не поможет… Во всяком случае, эти фиоритуры продолжались дней пять, и я как-то слыхал, что на третьем лагпункте дела обстоят совсем дрянь. Наконец вызывает меня Богоявленский, с которым к этому времени у меня успели установиться кое-какие «деловые отношения».

– Послушайте, разберитесь-ка вы в этой чертовщине. По нашим данным, третий лагпункт выполняет свою норму почти целиком. А эти идиоты из ПРО (производственный отдел) показывают только 25 процентов. В чем здесь дело?

Я засел за кипу «сводок», сотней которых можно было бы покрыть доброе немецкое княжество. Графы сводок, говорящие об использовании конского состава, навели меня на некоторые размышления. Звоню в ветеринарную часть лагпункта.

– Что у вас такое с лошадьми делается?

– У нас, говоря конкретно, с лошадьми фактически дело совсем дрянь.

– Да вы говорите толком – в чем же дело?

– Так что лошади фактически не работают.

– Почему не работают?

– Так что, можно сказать, почти все подохли.

– От чего подохли?

– Это, так сказать, по причине веточного корма. Как его, значит, осенью силосовали, так вот, значит, как есть все кони передохли.

– А на чем же вы лес возите?

– Говоря фактически – на спинах возим. Ручною тягой.

Все сразу стало понятным…

Кампания – конечно «ударная» – на внедрение веточного корма провалилась по Руси, когда я еще был на воле. Когда от раскулачивания и коллективизации не то что овес, а и трава расти перестала – власть стала внедрять веточный корм. Официально доказывалось, что корм из сосновых и еловых веток – замечательно калорийный, богатый витаминами и прочее. Это было нечто вроде пресловутого кролика. Кто дерзал сомневаться или, упаси боже, возражать – ехал в концлагерь. Колхозные мужики и бабы уныло бродили по лесам, резали еловые и сосновые ветки, потом эти ветки запихивались в силосные ямы… Та же история была проделана и здесь. Пока было сено – лошади кое-как держались. Когда перешли на стопроцентный дровяной способ кормления – лошади передохли все.