Возможно, что некоторые страницы моих очерков покажутся читателю циничными… Конечно, я очень далек от мысли изображать из себя невинного агнца: в той жестокой ежедневной борьбе за жизнь, которая идет по всей России, таких агнцев вообще не осталось: они вымерли. Но я прошу не забывать, что дело шло – совершенно реально – о жизни и смерти, и не только моей.

В той общей борьбе не на жизнь, а на смерть, о которой я только что говорил, нельзя представлять себе дела так, что вот с одной стороны беспощадные палачи, а с другой – только безответные жертвы. Нельзя же думать, что за годы этой борьбы у страны не выработалось миллионов способов и открытого сопротивления, и «применения к местности», и всякого рода изворотов, не всегда одобряемых евангельской моралью. И не нужно представлять себе страдание непременно в ореоле святости… Я буду рисовать советскую жизнь в меру моих способностей – такою, какой я ее видел. Если некоторые страницы этой жизни читателю не понравятся – это не моя вина…

Эпоха коллективизации довела количество лагерей и лагерного населения до неслыханных раньше цифр. Именно в связи с этим лагерь перестал быть местом заключения и истребления нескольких десятков тысяч контрреволюционеров, каким были Соловки, и превратился в гигантское предприятие по эксплуатации даровой рабочей силы, находящейся в ведении Главного Управления Лагерями ГПУ – ГУЛАГа. Границы между лагерем и волей стираются все больше и больше. В лагере идет процесс относительного раскрепощения лагерников, на воле идет процесс абсолютного закрепощения масс. Лагерь вовсе не является изнанкой, некоим Unterwelt’ом^>4 воли, а просто отдельным и даже не очень своеобразным куском советской жизни. Если мы представим себе лагерь несколько менее голодный, лучше одетый и менее интенсивно расстреливаемый, чем сейчас, то это и будет куском будущей России, при условии ее дальнейшей «мирной эволюции»^>5. Я беру слово «мирная» в кавычки, ибо этот худой мир намного хуже основательной войны… А сегодняшняя Россия пока очень немногим лучше сегодняшнего концлагеря.

Лагерь, в который мы попали – Беломорско-Балтийский комбинат^>6 – сокращенно ББК, – это целое королевство с территорией от Петрозаводска до Мурманска, с собственными лесоразработками, каменоломнями, фабриками, заводами, железнодорожными ветками и даже с собственными верфями и пароходством. В нем девять «отделений»: Мурманское, Туломское, Кемское, Сорокское, Сегежское, Сосновецкое, Водораздельное, Повенецкое и Медгорское. В каждом таком отделении – от пяти до двадцати семи лагерных пунктов («лагпункты») с населением от пятисот человек до двадцати пяти тысяч. Большинство лагпунктов имеют еще свои «командировки» – всякого рода мелкие предприятия, разбросанные на территории лагпункта.

На ст. Медвежья Гора^>7 («Медгора») находится Управление лагерем – оно же и фактическое правительство так называемой «Карельской республики» – лагерь поглотил республику, захватил ее территорию и – по известному приказу Сталина об организации Балтийско-Беломорского комбината^>8 – узурпировал все хозяйственные и административные функции правительства. Этому правительству осталось только «представительство», побегушки по приказам из Медгоры да роль декорации национальной автономии Карелии.

В июне месяце 1934 года «лагерное население» ББК исчислялось в 286.000 человек, хотя лагерь находился уже в состоянии некоторого упадка – работы по сооружению Беломорско-Балтийского канала были уже закончены, и огромное число заключенных – я не знаю точно, какое именно, – было отправлено на БАМ (Байкало-Амурская магистраль). В начале марта того же года мне пришлось работать в плановом отделе Свирского лагеря – это один из сравнительно мелких лагерей; в нем было 78.000 «населения».