Уже в 70–80-х годах наблюдалось идеологическое «обмирщение» отечественной элиты, которая лишь формально придерживалась коммунистической стилистики и риторики, а на деле проводила вполне прагматичный политический и социально-экономический курс. Уже тогда правила игры внутри советского истеблишмента предполагали надмировоззренческую корпоративную солидарность правящего класса и его покровительственно-надменное отношение к верящим в идеалы народным массам. Нужно отметить, что такого рода «игра в идеологию» могла продолжаться достаточно долго (как это происходит до сих пор в КНДР), однако моральный износ коммунистического проекта оказался настолько глубоким, что советский истеблишмент был вынужден форсировать модернизацию режима (в том числе политическую и идеологическую).

Встав с середины 80-х годов на путь перестройки, а затем и радикальных реформ, элита СССР отстаивала в том числе и свои вполне корыстные интересы. Советским партийным, хозяйственным и силовым бонзам требовалась конвертация своего условного управленческого капитала во вполне реальные финансово-экономические активы, «частное» использование которых в условиях сохранения коммунистической системы было просто невозможно.

Для столь существенных преобразований требовались соответствующая массовая поддержка и новая идеологическая база, способная дать морально-этическое обоснование слому устаревшего режима и ниспровержению ранее незыблемых догм.

И здесь у российской (тогда еще советской) элиты было два пути: национально-патриотический и либеральный. При этом каждый из них имел и свои «группы поддержки», и свой потенциал мобилизации населения на некоммунистической основе.

Так, национально-патриотический проект предусматривал резкое повышение статуса русской нации до государствообразующей и титульной, возврат от светского государства к религиозному (в диапазоне от умеренного клерикализма до православного фундаментализма), активную игру на патриотических чувствах граждан и их «генетической» нелюбви к Западу, «осторожный антисемитизм». Этот путь вел к установлению «национальной диктатуры» и наведению порядка железной рукой. При этом в социально-экономической сфере допускалась возможность введения элементов «ограниченного капитализма», «дирижизма» и «функциональной частной собственности».

Однако такой путь развития страны представлялся советской элите весьма рискованным.

Во-первых, национально-патриотический проект вызвал бы жесткое противодействие со стороны США и их союзников, которые боролись с коммунистической «империей зла» явно не для того, чтобы на ее месте возник «Третий Рим».

Во-вторых, «великодержавная» модернизация была чревата междоусобицей внутри самой элиты, которая изначально формировалась как «межнациональная».

В-третьих, неизбежное введение диктаторского правления пугало истеблишмент, который после «сталинских чисток» и «андроповского закручивания гаек» зарекся «играть в вождя».

Что же касается проекта либерализации и демократизации, то он казался более компромиссным, поскольку практически не ущемлял интересы ведущих властных групп и позволял им провести передел собственности и сфер влияния без масштабной внутриэлитной войны. Так российские элиты обеспечивали себе контроль над политическим и экономическим потенциалом наиболее ресурсоемкой части СССР, а элиты в национальных республиках повышали свой статус до уровня «суверенности» и получали право единоличного распоряжения собственными ресурсами. В итоге, отмечает А. Аринин, как ни парадоксально, «сговор правящих элит во многом предопределил мирный характер распада СССР. Между тем определенные международные силы в целях захвата природных ресурсов и территорий России готовили сценарий распада Советского Союза по югославскому варианту – с гражданской войной и большими человеческими жертвами. Конечно, в ряде регионов кровь все-таки пролилась, но масштабной гражданской войны удалось избежать».