Такой подход к движению как результату деградации объясняет спусковые механизмы процессов, но упрощает, на мой взгляд, картину происходящего в целом. В результате неверно выстраивается перспектива, и многие важные факторы остаются без внимания. Если взглянуть на рост мобильности населения в Центральной Азии в более широком контексте, то окажется, что масштабы, дальность и регулярность движения растут на всем постсоветском пространстве, а также в мире в целом. Кроме того, наблюдается безусловная связь между мобильностью и современной стадией развития капитализма, которую иногда называют глобализацией, иногда постиндустриализмом, иногда постмодерном. С этой точки зрения центральноазиатская ситуация предстает в несколько ином свете, нежели просто отражение бедственного состояния дел в странах, недавно получивших независимость. Территориальные перемещения становятся не только и не столько способом выживания, но и импульсом для распространения и «сборки» людей, капиталов, информации, навыков в новые социальные конфигурации. Последние имеют логику и смыслы, которые не зависят напрямую от особенностей той или иной конкретной страны, а подчиняются более широким закономерностям.

Какие же дополнительные объяснения – помимо реакции на постсоветскую деградацию – можно найти перемещениям большого количества населения из Центральной Азии?

Представляется, что этот процесс можно описать как инерцию тех связей и взаимных зависимостей между Центральной Азией и Россией, которые складывались и укреплялись на протяжении как минимум полутора столетий существования в едином государстве. Обычно такого рода отношения характеризуются как имперские или, если хотят подчеркнуть неравенство, колониальные22. Принято считать, что империи неизбежно распадаются, а им на смену приходят освобожденные нации. В этой простой телеологической схеме, которая сегодня господствует в постсоветских странах, многое не до конца ясно, а одним из самых спорных является вопрос, который задают многие постколониальные критики: действительно ли империя исчезла или она приняла новые формы, где нации, т.е. созданные самой империей конструкты, выполняют прежние функции окраин, по-прежнему перекачивая в бывшие метрополии ресурсы и получая взамен покровительство и контроль. Если признать последнее, а оснований для этого немало, то тогда и массовое движение людей из Центральной Азии в Москву, Петербург и другие российские земли выглядит как постимперская ситуация, где продолжается, приобретая другие темпы и векторы, циркуляция рабочих рук, денег, практик, представлений и информации. Это движение по-новому фиксирует разделение труда между прежними «центром» и «окраинами», их иерархию и взаимную потребность друг в друге, даже если в риторике господствует резкое отторжение.

Еще одно объяснение, почему массы людей перемещаются из Центральной Азии, тоже достаточно очевидно, хотя на него мало обращают внимания. Как отмечено выше, значительную, если не основную, долю масштабной мобильности составляет выезд сельских жителей на заработки за границу. Иными словами, речь идет о весьма классическом процессе пролетаризации до сих пор преимущественно аграрного центральноазиатского общества. Советская модернизация пыталась по-своему организовать этот процесс, постепенно превращая местных жителей в сельскохозяйственный рабочий класс. При этом в качестве своеобразной компенсации за полупринудительный труд в регионе сохранялись частный аграрный сектор и соответствующие ему сельские практики, отношения и мировосприятие. Крушение СССР означало, в частности, и крах такой модели трансформации. После чего неизбежной стала стандартная версия капиталистического развития с разорением крестьянства, его обнищанием и исходом в города, где крестьяне становятся наемными работниками и подвергаются нещадной эксплуатации. Иначе говоря, то, что воспринимается как деградация, является, по сути дела, сменой социально-экономического порядка, но не возвращением к каким-то прежним укладам, как это иногда кажется, а вхождением в совершенно новую форму общежития.