После нашего первого разговора мы с Сегаррой обменивались в среднем тремя десятками слов за неделю; максимум он порой оставлял ту или иную записку, воткнув ее в мою пишущую машинку. Первое время это меня вполне устраивало, хотя Сандерсон дал понять: тем, кто не пользуется благосклонностью Сегарры, светит общественное забвение.

Впрочем, на ту пору никаких амбиций у меня и не было. Я считался работающим журналистом и имел легкий доступ ко всему, что мне требовалось, включая городские балы и приемы в губернаторской резиденции с ее укромными местечками, где дебютантки высшего света голышом купались при луне.

Через некоторое время, однако же, Сегарра начал меня раздражать. Появилось чувство, будто он намеренно не дает мне ходу. Когда не приходило приглашений на вечеринки, куда бы я и сам-то не отправился, или когда я звонил тому или иному чиновнику и его секретарша под разными предлогами не хотела с ним соединять, начинало казаться, что я прокаженный, социальный пария. Само по себе это ничуть бы не беспокоило; на нервы действовал тот факт, что Сегарра зловещим образом все контролирует. Не важно, к чему я терял доступ с его подачи; главное в том, что он способен лишить меня доступа, пусть даже недосягаемая вещь мне без надобности.

Поначалу я испытывал искушение пренебрежительно над этим посмеяться, отплатить ему той же монетой, и пусть он лезет из кожи вон. Однако этого я не сделал – не был готов собирать чемоданы и опять срываться с насиженного места. Видать, постарел; я уже не мог позволить себе влиятельных врагов, не имея на руках ни одного козыря. И куда только подевался былой задор, когда я поступал как хочется, зная при этом, что в любой момент могу свалить, не дожидаясь последствий… Я устал от бегства, устал от бескозырного расклада. Как-то вечером – я в одиночестве сидел у Ала – в голову пришло, что человек способен изворачиваться и шустрить только до поры до времени. Этим я занимался последние десять лет и чувствовал, что резервы подходят к концу.

Сегарра дружил с Сандерсоном и, как ни странно – поскольку Сегарра держал меня за деревенщину и хама, – тот всячески старался быть со мной обходительным. Через несколько недель после нашего знакомства мне понадобилось позвонить в «Аделанте» насчет одного репортажа, и я подумал, что вполне могу поговорить с Сандерсоном.

Он приветствовал меня как старого приятеля и, дав необходимые мне сведения, пригласил к себе на ужин. Я настолько обалдел, что с ходу согласился. Его голос звучал настолько дружелюбно, что казалось вполне естественным провести вечер в его доме, и лишь повесив трубку я сообразил, что ничего естественного тут нет.

Добравшись на такси до указанного места, я увидел Сандерсона на веранде в компании с мужчиной и женщиной, только что прилетевших из Нью-Йорка. Выяснилось, что теперь их ждет остров Сент-Люсия и собственная яхта, которую команда перегнала из Лисабона. Некий общий друг посоветовал им заглянуть к Сандерсону, когда они окажутся в Сан-Хуане, что они, собственно, и проделали, – к его полнейшему изумлению.

– Я заказал лангустов, – сообщил он нам. – Подождем за выпивкой.

Вечер удался на славу. Нью-йоркская парочка напомнила мне о кое-каких вещах, которые я не видел уже долгое время. Мы болтали о яхтах, коль скоро я в этом деле разбираюсь, потому что довелось на них поработать в Европе, – а они тоже разбирались, так как были выходцами из мира, где, судя по всему, яхты есть у всех и каждого. Потребляли мы белый ром, который, по словам, Сандерсона дает сто очков вперед джину, и к полуночи все упились до того, что пошли на пляж плескаться в чем мать родила.