Я отнюдь не была трусихой, но тут невольный ужас сковал меня. Вся дрожа от страха, я ждала приближения чудовища. И оно приблизилось.

Два блестящих круглых глаза смотрели на меня минуту, другую, и вдруг что-то сильно ударило меня по голове…

Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол.

– Скажите, какие нежности! Из-за всякого пустяка – хлоп в обморок! Неженка какая! – услышала я грубый голос, и, с усилием открыв глаза, я увидала перед собой ненавистное лицо Матильды Францевны.

Теперь это лицо было бледно от испуга, и нижняя губа Баварии, как её называл Жорж, нервно дрожала.

– А где же чудовище? – в страхе прошептала я.

– Никакого чудовища и не было! – фыркнула гувернантка. – Не выдумывай, пожалуйста. Или ты уж так глупа, что принимаешь за чудовище обыкновенную ручную сову Жоржа? Филька, иди сюда, глупая птица! – позвала она тоненьким голосом.

Я повернула голову и при свете лампы, должно быть принесённой и поставленной на стол Матильдой Францевной, увидела огромного филина с острым хищным носом и круглыми глазами, горевшими вовсю…

Птица смотрела на меня, наклонив голову набок, с самым живым любопытством. Теперь, при свете лампы и в присутствии Матильды Францевны, очевидно, она вовсе не казалась страшной, потому что Матильда Францевна, обращаясь ко мне, заговорила спокойным голосом, никакого внимания не обращая на птицу:

– Слушай ты, скверная девчонка, – на этот раз я тебя прощаю, но смей мне только ещё раз обидеть кого-нибудь из детей. Тогда я высеку тебя без сожаления… Слышишь?

Высечь! Меня – высечь?

Покойная мамочка никогда даже не повышала на меня голоса и была постоянно довольна своей Ленушей, а теперь… Мне грозят розгами! И за что?.. Я вздрогнула всем телом и, оскорблённая до глубины души словами гувернантки, шагнула к двери.

Но несносный голос Баварии снова остановил меня.

– Ты, пожалуйста, не вздумай насплетничать дяде, что испугалась ручной совы и грохнулась в обморок, – сердито, обрывая каждое слово, говорила немка. – Ничего нет страшного в этом, и только такая дурочка, как ты, могла испугаться невинной птицы. Ну, нечего мне с тобой разговаривать больше… Марш спать!

Мне оставалось только повиноваться.

После нашей уютной рыбинской спаленки какой неприятной показалась мне каморка Жюли, в которой я должна была поселиться!

Бедная Жюли! Вероятно, ей не пришлось устроиться более удобно, если она пожалела для меня своего убогого уголка. Нелегко, должно быть, ей живётся, убогой бедняге!

И, совершенно позабыв о том, что ради этой «убогой бедняги» меня заперли в комнату с совою и обещали высечь, я жалела её всею душою.

Раздевшись и помолясь богу, я улеглась на узенькую неудобную кроватку и накрылась одеялом. Мне было очень странно видеть и эту убогую постель, и старенькое одеяло в роскошной обстановке моего дяди. И вдруг смутная догадка мелькнула в моей голове, почему у Жюли бедная каморка и плохонькое одеяло, тогда как у Ниночки нарядные платьица, красивая детская и много игрушек. Мне невольно припомнился взгляд тёти Нелли, каким она взглянула на горбунью в минуту её появления в столовой, и глаза той же тёти, обращённые на Ниночку с такой лаской и любовью.

И я теперь разом поняла всё. Ниночку любят и балуют в семье за то, что она живая, весёлая и хорошенькая, а бедную калеку Жюли не любит никто.

«Жюлька», «злючка», «горбушка» – припомнились мне невольно названия, данные ей её сестрою и братьями.

Бедная Жюли! Бедная маленькая калека! Теперь я окончательно простила маленькой горбунье её выходку со мною. Мне было бесконечно жаль её. Непременно подружусь с нею, решила я тут же, докажу ей, как нехорошо клеветать и лгать на других, и постараюсь приласкать её. Она, бедняжка, не видит ласки! А мамочке как хорошо будет там, на небе, когда она увидит, что её Ленуша отплатила лаской за вражду.