Конечно, обоих ждал незавидный финал, над несчастными издевались долго, но Гюль умерла с улыбкой на устах, она все же досталась только своему возлюбленному!

Учеба прекратилась, никого из комнат не выпускали, даже в хамам не водили, и есть приносили прямо в комнаты. Настиной комнаты сторонились, словно в ней мог витать дух казненной Гюль. Самой Насте временами казалось, что так и есть.

Ее собственный дух был смущен, спокойствия больше не осталось, учеба не казалась важной, а жизнь хорошей. Ведь так и ее завтра могут продать старику, разве что у нее нет Мюрада, вместе с которым захотелось бы погибнуть.

Кто знает, что было бы дальше, но в Кафе вдруг снова засуетились, и в их доме тоже.

– Зейнаб, что случилось?

– Султан Селим умер.

Настя вспомнила, что это султан Османской империи, которой почти подвластен Крым, но при чем здесь они?

Выяснилось быстро, девушек решили везти в Стамбул на невольничий рынок, чтобы продать в гаремы чиновников нового султана. Новый правитель всегда менял людей подле трона, щедро разбрасывались деньги, дарились подарки, на это и рассчитывали хозяева Насти. Вложенные на обучение средства пора отрабатывать.

Настя пришла в ужас: если ее не нашли в Кафе, которая недалеко от дома, то в Стамбуле, который все еще помнили как Царьград и Константинополь, и вовсе не отыщут. С огромного невольничьего рынка можно угодить куда угодно. К тому же при словах «чиновник», «визирь» Настя представляла себе толстого слюнявого старичка с черными зубами и костлявыми пальцами.

Зейнаб запретила плакать, чтобы не покраснели глаза. Вот она, неволя…

В Стамбул снова плыли морем, но на сей раз возможности прыгнуть в воду не было: их держали в крошечной каюте внизу, а еще ниже, в трюме, везли просто рабов, которые пели песни. Услышав украинские напевы, Настя словно проснулась, внутри всколыхнулось то, что, казалось, было забыто во время сытой жизни и учебы. Неволя, рабство, недостижимый теперь уже дом… родные голоса, своя речь, березки и отец в парадном облачении во время Крестного хода…

Как она могла забыть все это?! Нет, не забыла, просто постаралась спрятать как можно дальше, чтобы не травить душу. Надежду, что разыщут и выкупят, оставила, а остальное укрыла подальше в душу, чтобы не тронули, не испоганили хотя бы память.

Теперь всколыхнулось, тоска навалила такая, что не вздохнуть, слезы полились сами собой. Зейнаб, которая отправилась с ними, ругалась, потом сообразила, в чем дело, поговорила с кем надо, внизу раздались крики, удары, стоны…

– Ты будешь плакать – их будут бить.

Вот и все, снова за нее обещано наказывать других.

– Я не буду, пусть их не бьют.

Стамбул с Кафой не сравнить, Кафа против Стамбула что Рогатин против Кафы. Стамбул кричал, гомонил, зазывал, ругался и молил на тысяче языков, вот где многоголосье, здесь славянский и не услышишь.

Девушек вели с закрытыми лицами, едва было видно землю под ногами, одежда наброшена такая, что в ней и тоненькая Настя казалась здоровенной теткой. В доме разместили всех в одной комнате, показав на матрасы в углу:

– Это ваше.

Долго ждать не пришлось, большинство почти сразу увели, в комнатушке стало просторней, но что этот простор, если ты рабыня?

Среди ушедших сразу были две девушки, с которыми Настя училась премудростям. Их, видно, хорошо пристроили, Зейнаб вернулась довольная и заявила:

– Теперь тебя продам, и можно в Кафу.

– А их кому?

– Лейлу кадию, а Гульнару иностранцу, венецианцу, кажется.

– Венецианцу?! – ахнула Настя. Быть проданной европейцу могло означать свободу. Наверняка венецианец купил Гульнар, чтобы освободить. Зейнаб, видно, поняла ее мысли, усмехнулась: