- Простите, если мои слова показались вам обидными, - сказал господин Эверетт. – Но красота привлекает людей в любом обличии. В этом нет ничего постыдного. Красота – это особая любовь небес. Мы всегда тянемся к тем, кто обласкан небесами. Чтобы хоть немного погреться в их свете. А уж кого небеса одарят божественной красотой – деву благородных кровей или простолюдинку – об этом известно только Творцу.

- Вы художник, а говорите как поэт, - пошутила я, рассматривая холсты на подрамниках, которые стояли вдоль стен.

Картины были незакончены, но везде – даже в собрании Олимпийских богов – на заднем плане угадывались холмы и далёкие горы Солимара.

- Не хотите посмотреть на свой портрет? – спросил господин Эверетт.

- Он ведь ещё не готов, - ответила я.

Художник хмыкнул:

- Вы – первая натурщица, которая не суётся мне под руку каждые пять минут, чтобы посмотреть похоже ли получается.

- Позвольте высказать догадку, что под словом «похоже» ваши натурщицы подразумевали прямой нос, огромные глаза и маленький пунцовый ротик, - не удержалась я от шутки.

- Именно так, - кивнул он. – Вы самая приятная модель в моей жизни, Роксана. Терпеливы, молчаливы, пластичны…

- Пластична? – удивилась я. – Разве чтобы сидеть в кресле неподвижно, нужна пластичность? Вы что-то путаете.

- Не путаю, - он задумчиво посмотрел в окно. – Даже для того, чтобы сидеть неподвижно, нужна особая гармоничная гибкость суставов и мышц. У вас всё это есть. Жаль, что я не встретил вас раньше. Мог бы написать столько великолепных картин.

- Ваши картины и без меня великолепны, - возразила я.

Он поморщился и взялся за кисти.

- Хороши, но не великолепны. Художник – не волшебник. Он может приукрасить то, что видит, но не может придумать то, чего нет. Я недоволен своими прошлыми работами. Мне не удалось в полной мере осуществить свой замысел, потому что модели были деревянные, как вот этот мольберт. Но теперь… - он посмотрел на меня и взял палитру. – Всё, хватит разговоров. Продолжим.

Я заняла прежнее место, приняла прежнюю позу, и настенные часы начали мерно отстукивать следующий час.

Всё же в словах господина Эверетта был резон. Потому что когда я отправилась домой после позирования, спина у меня ныла, а колени дрожали. Но пять минут ходьбы вернули тело в прежнее состояние, и я бодро зашагала к дому, не обращая внимания на юношей, которые следовали за мной на расстоянии десяти шагов. Этот был обычный ритуал – местная молодёжь знала моё расписание дня наизусть. Молодые люди сопровождали меня на прогулках, в мастерскую и из неё, в библиотеку и обратно, а приходя домой я обнаруживала в почтовом ящике ворох писем, на большинстве которых значилось «Для леди Роксаны Розенталь».

Вот и теперь крышка ящика не закрывалась. Я выгребла всю корреспонденцию, поднялась на крыльцо и зашла в дом. Только после этого господа провожатые начали нехотя расходиться. Я незаметно наблюдала за ними через боковое окошко и посмеивалась. Вряд ли кому-то из этих блестящих молоденьких мальчиков семья разрешит пригласить на танец Роковую Роксану, не то что позвать её замуж. А без разрешения семьи можно лишь шататься по улицам.

В доме было тихо, и наша служанка и по совместительству повариха Мэри-Анн выглянула из кухни, когда я позвонила в дверной колокольчик.

- Графиня и леди Стелла ещё не вернулись, - бодро отрапортовала Мэри-Анн, - господин Тенби на обеде у судьи. Вам что-то угодно?

- Нет, ничего… - начала я, но служанка меня перебила.

- Ой, а где ваш браслет?! – воскликнула она.

Остроглазая Мэри-Анн сразу увидела то, что я заметила только сейчас. Пропал мой браслет – серебряная цепочка с четырьмя миниатюрами, на которых были изображены папа, мама, Стелла и отчим. Это был подарок от мамы на мой восемнадцатый день рождения. Этот подарок я носила постоянно, снимая только если надевала вечернее платье, а браслет не подходил по стилю. Мне хотелось всегда видеть лица дорогих мне людей. И вот теперь этот бесценный для меня подарок исчез.