Отряд, перестроившись в боевой порядок, двинулся в ту сторону, куда вели следы автомобиля.

Его держали в подземелье три года. И все это время он не знал, за что ему выпали все эти испытания и мучения. Что он такого сделал? Кому перешел дорогу? Кому насолил? Измеряя тесную сырую комнатку раз за разом – пять шагов от одной стены до другой и пять перпендикулярно, – он задавал себе эти вопросы и не находил на них ответа.

В первые дни заточения все его существование было пропитано ужасом. Безграничным, леденящим. Потом на смену ужасу пришло отчаяние. Оно душило, и порой становилось трудно дышать от его натиска. Но и отчаяние ушло, а его место заняла отрешенность. Пустая, пыльная, молчаливая.

Иногда небольшая створка в массивной железной двери раскрывалась и на пол падала еда – плесневелые куски хлеба, куриные обглоданные кости, вареная картошка, в особенные дни – печенье.

Он ел не спеша – время давно перестало существовать. В начале своего заточения он еще пытался отмерять его, ориентируясь на кормежку, но потом забросил это дело. Зачем? Надежда на спасение все равно уже умерла. Оставалось только ждать смерти в одной нескончаемой мгле ночи.

Воду он собирал со стен. Однажды ему кинули литровую пластиковую бутылку, в которой еще немного оставалось газировки. Сок он выпил, а бутылку приспособил для сбора влаги – у противоположной от двери стены ее скапливалось особенно много. За целый день получалось насобирать две бутылки. Воду эту он пил, иногда умывался, иногда вообще не притрагивался – в те дни, когда мысли о смерти затмевали собой все.

По нужде ходил в выдвижной железный лоток. Раз в три дня лоток задвигался в стену, а через некоторое время возвращался обратно – уже опорожненный.

Почему они не убьют его? Зачем держат? Для каких целей? Это пытка, самая жуткая из всех.

Он просто сидел в темнице, узник без прошлого, настоящего и будущего – ровно три года, пока однажды дверь не распахнулась настежь, впуская в его мрак нестерпимо яркий свет, и металлический голос не прошипел:

– Выходи! Пришло твое время.

Мы миновали небольшой холм, переправились через неглубокую речушку и оказались возле Болота. Небольшое поселение размещалось между двух возвышенностей, ловко уместившись на треугольной равнине.

Едва мы вышли из машины, как к нам подскочил сутулый худой мужичок и начал раскланиваться.

– Рад приветствовать вас, дорогие наши гости! Мы уже заждались.

Ожогин кивнул, сухо спросил:

– Вы – Брусок?

– Он самый. А вы, стало быть, капитан Ожогин?

– Так точно.

– Это значит, я с вами разговаривал по рации, когда насчет концерта договаривался?

– Со мной.

– Очень хорошо. У нас все готово, мы клич дали – со всего района стягиваются сталкеры в наш бар. Такая выручка идет! Все заказывают выпивку, еду – вас ждут. Замечательная идея! Просто замечательная. А что с вашим другом?

Брусок вопросительно поглядел на парня, которого держал на руках Макс.

– С дороги устал, – быстро ответил я.

Брусок кивнул, понимающе улыбнулся:

– Бывает.

– Нам бы немного в себя прийти с дороги, – сменил я тему разговора. – Умыться, гитары настроить.

– Да, капитан говорил про гримерку, – ощерился Брусок. – Возле бара есть небольшая гостиница на пару-тройку номеров, одна из комнат в вашем распоряжении. Через сколько планируете начинать выступление?

– Через два часа, – ответил Ожогин, поглядывая на часы.

– Очень хорошо! Прошу вот сюда.

Брусок провел нас в комнату.

– Милости прошу, – обнажая желтые кривые зубы, довольный собой, произнес хозяин бара, демонстрируя номер.