И рябой потащил его вниз. Проморгавшись, Сычонок увидел на берегу других людей, а в реке – ладью с мачтой и убранным парусом. Там тоже были какие-то люди.

Можжевеловые вепри!

У Сычонка потекли по щекам слезы, хоть он и старался с собою справиться и принять смерть как подобает сыну смелого вержавца плотогона Возгоря-Василья. Отец страх как не любил его слезы, гневался изрядно. И Сычонок научился не плакать. Но сейчас сдержаться не мог. Его одолевал дикий страх. Он жаждал жить, видеть новые города, странствовать по рекам и когда-нибудь вернуть себе речь. А вмиг стал лишеником[44].

Они спустились на берег с разрушенным шалашом, черным кострищем, разбросанными окровавленными тряпками. Сычонок сразу увидел сапог отца. Он валялся у воды.

Говор среди людей, стоявших на берегу, стих. Все взгляды были устремлены на мальчишку.

Он бегло оглядывал бородатые и безбородые лица простоволосых людей и людей в шапках, но все они казались ему одинаковыми. И он только ждал щелканья кабаньих клыков.

– Кто таков? – послышался голос.

Сычонок взглянул на говорившего. Это был пожилой грузный человек с редкой бородой колечками и редкими усами, в шапке, отороченной мехом, в плаще кирпичного цвета и коротких сапогах. У него были большие серо-голубые глаза.

– Говори, пащенок[45]! – прикрикнул рябой, крепко державший мальчишку за шиворот.

– Ну, чей ты наследок[46]? – снова спросил пожилой.

Сычонок смотрел на него сквозь слезы и молчал.

– И что за крамола тута случилася? – снова спросил пожилой, кивая на разрушенный шалаш и разбросанные тряпки.

И до Сычонка начало доходить, что это не те можжевеловые вепри. Он огляделся, утирая глаза.

– Да развяжи ты ему язык, Нечай! – воскликнул кто-то.

И рябой Нечай снова потряс мальчишку за шиворот.

– Да говори же, что за свара тута бысть?! Кто мертвяков пустил рекою? Не те ли плотовщики? А ты с кем был?

И Сычонок уже понимал, что никогда больше не увидит ни отца, ни Страшко Ощеру, ни одноглазого Зазыбу Тумака. И ноги у него подгибались, не держали. Так что рябой Нечай притомился его держать на весу и отпустил. Сычонок сел на землю и уткнулся лицом в ладони с едва зажившими мозолями и заплакал безудержно, так что плечи его ходуном ходили, лопатки тряслись.

Все молчали.

Выплакавшись и обессилев, Сычонок затих.

– Василь Настасьич, – сказал кто-то, – здеся негоже ночь пережидать, скаредное[47] место.

– Давай, пошли дальше, – отвечал пожилой человек в плаще кирпичного цвета.

– А с мальцом што?

– Эй, иде твоя истобка[48]? Откудова ты, отроче?

– Вишь, молчит, будто карась. Ну, ишшо заговорит. Не очухается никак. Давай, телок, подымайся на ладью, поплывешь с нами. Али тут близко живешь? Ну?! Останешься?

И Сычонок испуганно взглянул на спрашивавшего и замотал головой.

– О, гляди-ко, разумеет. А куды тебе? Вверх или вниз-то надобно?

Сычонок молчал. Он и сам не знал, куда ему теперь податься. Все спуталось в его голове.

– Ладно, пошли.

И Сычонок по сходням из двух связанных липовым лыком досок поднялся на ладью. Тут у бортов сидели мужики в серых льняных рубахах, в шапках, а кто и простоволосый, только волосы ремешком прихватил. Между ними лежало что-то, укрытое дерюгой. Василь Настасьич занял сиденье с овчиной у мачты. На корме сидел с веслом могучий мужик с черной пушистой бородой. Рябой Нечай устроился рядом с Василем Настасьичем. Сходни убрали и шестом оттолкнулись от берега, и ладья двинулась. Сычонок не мог сообразить, куда же? Вверх или вниз?

Весла дружно ударяли по воде, и ладья сильно шла – вперед али назад? Мимо проплывали лесистые берега. Над рекой царили прозрачные весенние сумерки. Начинали щелкать соловьи. После дневного жара становилось прохладно. И дрожь снова пробирала Сычонка. Мужики, сидевшие совсем близко, чуть наклонялись вперед, а потом откидывались назад, вращая тяжелыми веслами в дырах в борту. От них наносило запахом пота. Им-то было тепло как днем.