В девятом классе он уговорил меня подрядиться на разгрузку вагона соли на Останкинском мясокомбинате. Нам выдали резиновые сапоги, грязные комбинезоны и тяже-ленные совковые лопаты. В товарном вагоне, наполовину заполненном солью, похожей на гору серого весеннего снега, смёрзшегося в огромный айсберг, мы провели почти двенадцать часов. Соль была повсюду – на стенах вагона, на потолке, на губах, она лезла в нос, соль щипала глаза, жгла лопнувшие мозоли на ладошках. Выражение «каторжный труд» обрело реальность – вкус, запах, цвет и дикую боль в спине под конец смены. Нам заплатили двадцать рублей – по червонцу в руки; на Таганку мы возвращались на восьмом автобусе, от солёной горечи во рту страшно хотелось пить, глаза слипались, ладони распухли и горели. Вечерний автобус еле полз, нас сморило, мы проснулись только на конечной – в Южном порту.

Терлецкий научил меня вполне прилично играть в преферанс. К его отцу, большому и красивому еврею, похожему на бритого пророка (Терлецкий-старший работал в каком-то главке по снабжению), по пятницам приходили приятели расписать «сочинку». Играли по гривеннику за вист, Гошка садился и часа через три засовывал в карман школьных брюк пачку ассигнаций рублей на тридцать – сорок.

– Преферанс элементарен, – говорил он мне, – нужно просто уметь считать до десяти.

Безусловно, Терлецкий, лукавил: помимо знания арифметики, он обладал дьявольской памятью – играя в дурака, Гошка безошибочно называл все карты, оставшиеся у меня на руках под конец партии. Плюс абсолютное хладнокровие, понятие «азарт» в игре он считал признаком идиотизма или осознанным желанием лишиться денег. Стоит добавить к портрету изящество рук и лёгкость пальцев, позднее я видел такие же изысканные запястья у мраморного Аполлона Джованни Бернини.

Девственности Терлецкий лишился поздно – к концу десятого класса. Гошку совратила практикантка, которую прислали к нам на стажировку. Она вела факультатив Hauslekture – внеклассное чтение книг немецких авторов на языке оригинала. Мы как раз добили нудного Келлермана и принялись за долгожданного Ремарка.

Был школьный вечер, в открытые окна актового зала пёр тёплый дух черёмухи пополам с бензином. Завершалась последняя школьная весна. В туалете мы распили бутыль какого-то липкого пойла, ноль семь на четверых – мы с Гошкой, Лось и Петриков. Напиток оказался весьма креплёным, Терлецкий расхрабрился и пригласил практикантку на медленный танец, который закончился в её постели. Она жила в коммуналке на Абельмановской. Под утро Гошка, горланя песни, нёсся сквозь сонную Таганку к себе на Гончарную, его арестовал патруль, но тут же отпустил, узнав причину ликования.

Потом были экзамены – выпускные, а после вступительные. Школьная дружба оказалась зыбкой, а может, мы просто отыграли наш детский сезон и перешли во взрослую лигу.

Вновь с Терлецким я встретился случайно спустя почти десять лет. В Сочи. Стоял бархатный сезон, я приехал один, жил в «Жемчужине», вкушая полный набор интуристовских радостей: пляж по пропускам, бар с чешским пивом, рестораны и шашлычные для проживающих в отеле.

Тем вечером, сидя на террасе, мы любовались темнеющим морем: был штиль, зеркало воды теряло цвет и наливалось тяжестью, горизонт напоследок вспыхнул и продемонстрировал умело поставленное цветовое шоу в багровых тонах – от нежно-алого до зловеще-пурпурного. С прожилками расплавленного золота – эксклюзивный бонус в честь нашей встречи.

Мы пили дорогущий коньяк, что-то армянское, выдержка соответствовала нашему возрасту; я небрежно заказал сразу бутылку. Гошка, безмятежный и гладкий, в свободной рубахе с пальмами и попугаями, благодушно позволил моему тщеславию потешиться, он кивал и поддакивал моим хвастливым историям о творческих победах и материальном благоденствии. Монолог растянулся почти на час. Терлецкий вальяжно раскинулся в кресле, слушал по-луприкрыв глаза, как кобра.