– В семье не без урода.

Их взгляды встретились. Иван Иванович прямо смотрел в серые, оловянные глаза коменданта.

– Что же касается некоторых пробелов в воспитании, то, как показывают события на фронтах, Красная Армия их успешно исправляет.

Кох вскочил.

– А откуда вам известно положение на фронтах?!

Подполковник ответил, что в концлагерь поступают люди, попавшие в плен значительно позднее его, и он считает их сведения достоверными.

– Вы заблуждаетесь! Незначительная уступка территории, предпринятая немецкой армией для выравнивания линии фронта, не есть отступление!

Унтер-офицер едва успевал переводить. Он хорошо знал характер коменданта. Такая нервозность обычно ничего хорошего не обещала.

– О каких успехах вы можете говорить, когда немецкая армия находится в центре вашей России? Инициатива в наших руках. Мы диктуем ход войны. Это видит весь мир! Я даже могу сказать больше: на днях начнется новое грандиозное наступление, и доблестные войска фюрера пройдут до Урала! Вы, русские, еще увидите это!

– Господин полковник, сомневаюсь, что я увижу подобное.

Штандартенфюрер сел.

– Вы правы. Вам, подполковник Смирнов, этого не увидеть. Через пятнадцать минут вас расстреляют.

Иван Иванович гордо усмехнулся.

– Вот в этом, господин комендант, я не сомневаюсь.

В глазах Коха сверкнула молния.

– Встать!!!

Узник неторопливо поднялся.

– Русская свинья, ты не умрешь! Ты будешь жить. Великая Германия умеет наказывать своих врагов. Ты будешь жить, чтоб мучаться в этом аду, гнить, сожалея и раскаиваясь. Ты будешь ползать на коленях и видеть торжество Германии!

Подполковника Смирнова вывели из кабинета. В коридоре его догнал переводчик.

– Герр подполковник, я несколько смягчил ваши показания. Вас не расстреляют, – унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. – Надеюсь, в будущем вы не забудете этого.

Первые недели новых «гофлингов» – заключенных – приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. «Капо» – капрал рабочей команды – уголовник Август Скауц добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться, и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора. До Бухенвальда Андрей и не подозревал, что такое простое действие – снятие шапки – может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.

Громила, так узники окрестили Августа Скауца, требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головной убор. Снимать его следовало по команде «мютцен ап». При первом слове заключенные должны схватить правой рукой шапки и, услышав «ап», стукнуть себя по бедру. Это идиотское упражнение проделывали по сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал удар хлыстом.

Вечерами, после проверки «аппеля» и отбоя, наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в свой клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.

Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые открывали меновую торговлю.

По бараку вдоль нар шел седоголовый чех. В руках у него ведро. Из каждого отсека выглядывали узники и осторожно клали в ведро по крошке, по маленькому кусочку хлеба.

– Кому собирают? – спросил Андрей у Пархоменко.