Когда Дарроу присоединился к мисс Вайнер, первой его заботой было выяснить, окинув быстрым взглядом зал, может ли Оуэн видеть со своего места их ложу. Но из ложи юноши не было видно, и Дарроу заключил, что тот его заметил только в коридоре и не рядом с Софи. Он не очень понимал, почему ему кажется столь важным решить этот вопрос; несомненно, причиной была не столько забота о репутации мисс Вайнер, сколько неотступное видение печальных оскорбленных глаз…

По дороге обратно в отель это видение неотступно стояло перед ним, сопровождаемое мыслью, что с вечерней почтой могло прийти письмо от миссис Лит. Даже если письма еще нет, слуга мог сообщить телеграммой, что оно в пути, и при этой мысли его интерес к девушке, сидящей рядом, вновь охладел до братского, почти отеческого. Она была для него, в конце концов, не более чем обаятельным юным созданием, ее было просто приятно пригласить развлечься вечером; и, когда, уже в ярко освещенном дворе отеля, она быстро повернулась, приблизив к нему счастливое лицо, он отклонился, сделав вид, что открывает дверцу такси.

Ночной портье за конторкой, после бесплодных поисков в отделениях для почты, склонялся к тому, что письмо или телеграмма для джентльмена действительно были, и Дарроу, услышавшему это, не терпелось подняться в свой номер. Наверху к их номерам вел длинный, тускло освещенный коридор, и Софи, остановившись на пороге, перекинула через руку свой светлый плащ, а другую протянула Дарроу.

– Если телеграмма придет рано, я уеду с первым поездом; так что, полагаю, пора прощаться, мы больше не увидимся, – сказала она, и в ее глазах мелькнула легкая тень сожаления.

Дарроу, в новом приступе раскаяния, понял, что опять забыл отправить ее письмо; и, когда их руки встретились в пожатии, он поклялся себе, что, как только они расстанутся, помчится отправлять его.

– О нет, конечно, я увижу вас утром!

Лицо ее чуть дрогнуло, выражая удовольствие в ответ на его несколько неуверенную улыбку.

– В любом случае, – сказала она, – хочу поблагодарить вас за такой замечательный день.

Он заметил в ее ладони ту же дрожь, что и в лице.

– Напротив, это я должен… – начал он, поднося ее руку к губам.

Когда он отпустил ее руку и их глаза встретились, в ее глазах что-то промелькнуло, словно свет в занавешенном окне.

– Доброй ночи; вы, наверное, ужасно устали, – отрывисто сказал он и повернулся, даже не дожидаясь, когда она уйдет к себе.

Он отпер дверь своего номера и, споткнувшись в темноте о порог, нащупал выключатель. Вспыхнувший свет осветил телеграмму на столе, и он, забыв обо всем на свете, схватил ее.

«Никакого письма из Франции», – гласило сообщение.

Листок выпал из его руки; Дарроу рухнул на стул возле стола и сидел, невидяще глядя на выцветший коричневато-оливковый узор ковра. Значит, не написала; не написала, и теперь очевидно, что и не собиралась. Если бы у нее было какое-то желание объяснить свою телеграмму, она непременно написала бы ему в течение суток. Но она явно и не думала ничего объяснять, и ее молчание могло означать лишь то, что у нее не было никакого объяснения или же он ей настолько безразличен, что она не сознавала необходимости объясниться.

Оставшись с этими двумя вариантами, Дарроу испытал рецидив давней мальчишеской муки. Это уже не был вопль уязвленного самолюбия. Он сказал себе, что мог бы вынести равную боль, если бы только образ миссис Лит не пострадал, но было невыносимо думать о ней как об особе тривиальной или неискренней. Мысль эта была до того невыносима, что он почувствовал слепое желание наказать кого-то за боль, которую она причиняла.