– После той победной песни я решил положить на музыку…

Я сказал со вздохом:

– Правда? Жаль, ты такой талантливый музыкант!

– Э-э… ваше высочество…

Я всмотрелся в его непонимающее лицо, хлопнул себя по лбу.

– Да это я одновременно думаю тремя невидимыми головами, вот иногда и заговариваюсь. Горе от ума, как сказал один… В общем, скоро я что-нить еще подкину. А что эти сработали, я вижу по мордам и лицам подотчетного мне населения. Теперь надо еще пару песен, выслушав которые все сильные мужчины возьмут в руки оружие и пойдут на защиту отечества в неведомые края навстречу Мунтвигу.

Он перевел дыхание, поднял на меня взгляд не таких уж и тупых, как обычно у поэтов, глаз.

– Да понял я, понял… Знал бы раньше! А то я так распинался, заставлял всех своих друзей петь о великом и благородном Сулле, что взял власть, навел порядок, а потом снял с себя корону и ушел цветочки выращивать!

– А что, – поинтересовался я, – ты свое мнение о Сулле переменил?

– А вот не переменил, – ответил он с вызовом. – Весьма благородный поступок! Но ведь вы заранее знали, что, взяв власть, как Сулла, уже никакому сенату не отдадите? И цветочки выращивать не пойдете?

– Тихо-тихо, – сказал я, посмотрел по сторонам. – Не забегай вперед. Конечно, если уж правду, хотя зачем поэтам грубая и неприкрытая правда?.. знал.

Он проговорил тихо, широко распахивая невинные пропитые глаза:

– Тогда… почему?

– В списке, – сказал я, – который составил Сулла для казни, был молодой аристократ по имени Гай Юлий Цезарь. Родня Цезаря умоляла пощадить молодого парня, и Сулла, сжалившись, вычеркнул имя Цезаря, но сказал, что он опасен для Римской республики и еще натворит дел. Когда Цезарь возмужал и стал видным полководцем, он совершил переворот в Риме, так как Рим снова начал потихоньку гнить. Цезарь стал первым императором, а еще он как-то сказал, что Сулла был не прав, нельзя было уходить выращивать цветочки, Риму нужна твердая рука. Так вот, Цезарь для Рима дал новую жизнь, возвеличил его, укрепил и вообще сделал лучшим и красивейшим городом мира. Понимаешь, к чему я веду?

Он боязливо посмотрел по сторонам, поднял на меня встревоженный взгляд. Я смотрел на него жестко и твердо.

– Даже боюсь понимать, – прошептал он после тягостного молчания.

– Почему?

– Вы сказали, – проговорил он тихонько, – ваш Цезарь стал императором?

Я развел руками.

– Пришлось. Римская республика прогнила и медленно разрушалась. Он просто постарался ее спасти.

– Как и Сулла?

– Сулла сделал ошибку, – повторил я. – Своей чисткой врагов народа он лишь отсрочил гибель республики. А вот если бы остался диктатором… Но он увильнул, это тяжелое решение пришлось принять Цезарю.

Он смотрел на меня почти с ужасом.

– Господи, – прошептали его губы, – так вот что вам предстоит… Нет, всем нам!

Я скривился, но сказал терпеливо:

– Ты сказал абсолютно верно, «предстоит». Я к этому не рвался, но понимаю, что на данном этапе нужна твердая конституционная власть, полная демократия, для чего власть должна быть авторитарной в моих передних руках. Я поведу народы к счастью, хотят они этого или не хотят, и начнем строить Царство Небесное на земле, тем самым очистив ее от греховности.

Он отшатнулся.

– Господи!

– Помни, – сказал я наставительно, – расцвет высокой культуры возможен только в крепких авторитарных государствах. Все великие произведения искусства, архитектуры и прочие излишества создавались при диктатурах. Потому ты должен быть заинтересован в крепкой власти. Иди и твори во славу и во имя!

В нижнем зале меня встретил Фридрих Геббель, неизменно важный и породистый, в черной одежде, но настолько расшитой золотом, что даже массивная золотая цепь сенешаля на груди теряется.