В большинстве монастырей все еще запрещено иметь не только эти вот красочные витражи, но также органы, ковры, цветные и раскрашенные пергаменты, картины. Однако здесь Храм и монастырь являют как бы единое целое, потому все это было сперва в Храме, какой собор без витражей, а потом, как догадываюсь, постепенно перебралось и в монастырь, пусть и не в таком обилии, ибо Храм – это Храм, а монастырь – монастырь.

Мимо прошли грузный священник с бульдожьим лицом и нахмуренными бровями и худенький юркий монах, что вертелся ужом перед толстяком и, часто кланяясь, торопливо объяснял:

– Я доставил всю заказанную золотую бумагу, рыбьи плавники для варки клея, свинцовые белила…

Толстяк прорычал:

– Тонкие?

– Тончайшие! – заверил худой.

– Ну, дальше, – сказал толстяк нетерпеливо.

– Тонкий синопль, – сказал монах быстро, – массикот, финроз, лакмус, тонкий сурик…

Толстяк отмахнулся.

– Вези на склад, а массикот сразу передай брату Карметизу…

Отец Мальбрах проводил их долгим взглядом.

– Келарь Иннокентий, – сказал он, – и один из его помощников. Брат паладин, вам что-то нужно? Вы могли поистрепаться в дороге…

– Не только в дороге, – ответил я бодро. – Жизнь так треплет, так треплет!.. Только одни из трепки выходят потрепанными, а другие в трепках наращивают мышцы.

Он усмехнулся.

– Понимаю, из какой категории вы. Значит, вам пока ничего не нужно…

– Многое, – ответил я, – многое нужно! Человеку надлежит быть жадным и завистливым. Я имею в виду жадным до духовных приобретений и завистливым к тем, кто уже удостоился благодати, чтобы и самому как бы тоже ухватить духовности… Ну, вы понимаете меня, верно, благочестивый отец Мальбрах?

Он кивнул, хотя вряд ли понял, но вежливые люди стараются избегать негативных ответов, а келарь хоть и келарь, но в культурном обществе вроде бы и не совсем келарь, а здесь еще та атмосфера…

В зале впереди монахи в два ряда нараспев читают молитву, у меня дрогнуло и защемило сердце. При всей своей абсолютной нерелигиозности все же любуюсь как красотой храмов, так и внутренним убранством, а слова молитв всегда трогают так, что порой выступают слезы. Правда, для этого нужно только слушать эти искренние и чистые голоса, дышащие верой и страстью, но не вслушиваться в слова.

Увы, я из тех уродов, что все равно слышит и слова, мелочно цепляясь к их значению, но в последнее время научается снисходительно пропускать мимо ушей – мало ли чего нагородили те дикие люди, что создавали это учение, названное верой, хотя более точный термин – вероучение. Молитвы вообще-то надо бы модернизировать, придумывать новые, более современные, да и само слово «молитва» заменить на что-то менее унижающее, а то меня как-то не тянет молить или умолять кого-то, даже очень могущественного.

– Отец Мальбрах, – сказал я, – а как здесь вообще?.. Я, как человек войны, в первую очередь интересуюсь фортификациями и оборонными сооружениями. Это правда, что в Храм и монастырь ничто враждебное не проникнет?

Его широкое добрейшее лицо расплылось в довольнейшей улыбке.

– Правда!

– Это хорошо, – сказал я. – Это хорошо бы…

Он спросил с изумлением:

– А что, у вас есть сомнения? Брат паладин, отбросьте всякие! Здесь самое защищенное место на всем белом свете! Про темный не знаю, но здесь вас не достанет сам дьявол!

– Гм, – проговорил я неуверенно, – а я думал, что дьявол внутри нас…

Он чуть нахмурился.

– Мы все носим в себе его часть, как наследие греха Евы, но здесь он не посмеет высунуться. А почему у вас такие сомнения?

– Хороший вопрос, – сказал я. – Дело в том, отец Мальбрах, я видел нечто темное, очень злое и опасное.