Я отвернулся, лег возле огня и скорчился, подогнув колени почти к груди и сунув ладони между ног. Не героическая поза, рыцари спят с мечом в недрогнувшей длани, но я ведь не урожденный, а пожалованный, с такой овцы какая рыцарская шерсть…

В глазах сверкало и переливалось, плавали странные чудовища, словно я завис в полупрозрачном желе. Еще не раскрывая глаз, уже чувствовал, что солнце светит прямо через тонкую кожицу век. Сделал усилие, загородился ладонью и лишь тогда с трудом поднял тяжелые веки. Все тело задубело, в плече снова заныло поврежденное мясо. Мучительно хочется есть. Кости за ночь отяжелели, их пропитало свинцовым холодом. Спина моя упирается в ствол могучего дерева… ага, это дуб, ибо под нами россыпи крупных, налитых жизнью желудей, коричневых, блестящих, похожих на пули с округленными кончиками. Значит, припекало, я во сне отполз, а когда огонь начал угасать, мои тупые инстинкты не сообразили подтащить мою задницу обратно.

Гендельсон все еще спит, настоящая свинья под дубом. За ночь отяжелел, обрюзг, морда перепачканная… Правда, у меня вряд ли лучше, но себя не вижу, а эта свинья – вот она. Даже пахнет от нее по-свински, не то обгадился от страха и усилий, не то у него пот такой вонючий. Потому никто нас и не тронул ночью, брезговали подойти близко.

Машинально пощупал амулет на шее, что в прошлый раз сослужил такую хорошую службу на дороге. Но здесь даже если достанет из-под земли целый клад, в лесу он ничего не стоит.

Постанывая от жалости к себе, я потащился в чащу, орешник видно отсюда, а там может оказаться и что-нибудь еще. Нет, ни фига больше не нашел, кроме каких-то ягод. Но я, дитя асфальта, знаю только черешню да клубнику, а все остальное для меня – «волчьи ягоды», которыми вроде бы травятся. Или кайф ловят, не помню.

Гендельсон уже сидел перед черным кругом выгоревшей земли, тупо шевелил прутиком угли. Пепел ссыпался, багровые бока углей слегка вспыхивают, словно внутри этих камней загораются крохотные лампочки. Я положил на землю горку орехов в огромном зеленом листе, размером со слоновье ухо, только еще мясистее, словно выдернул из-под жабы на болоте, а не сдернул со стебля лопуха.

Он поморщился:

– Это… что?

– Орехи, – объяснил я. – Что, вам подают на блюде только очищенными?.. Вот что, Гендельсон…

Он напыжился, ухитрился посмотреть на меня свысока, хотя сидел на камне.

– Сэр Гендельсон! – сказал он надменно. – Можно «ваша милость»… можно «ваше баронство»…

– Заткнись, – сказал я с бешенством.

Он отшатнулся, смотрел на меня выпученными глазами. Я ощутил, что меня трясет от неожиданно прорвавшейся злобы.

– Заткнись, – повторил я раздельно. – Заткнись, ничтожество!.. Или вставай и топай в Кернель сам!.. Я еще согласен тебя взять… тебя, ничтожество, если закроешь хлебало и забудешь, что ты – цаца, что у тебя есть привилегии передо мною!.. Понял, ничтожество?..

Он краснел, багровел, бледнел, синел, лицо то распухало, то спадало, как сдутый воздушный шар. Я уж надеялся, что его кондрашка или грудная жаба задавит, но он все сумел пережить, хотя хрен сколько километров нервов у него перегорело, потом выдавил сипло:

– Мы… выполняем… приказ короля. Потому я сейчас… ни слова… Но мы вернемся, сэр Ричард!

– Вернемся, – согласился я люто.

– Вернемся, – сказал он хриплым от ненависти голосом, – и тогда… тогда посчитаемся.

– Посчитаемся, – ответил я. – Охотно!.. Если вернемся, конечно. Если вернемся оба… А пока, жаба, запомни: у тебя нет привилегий!.. Ты не будешь мне отдавать никаких приказов!.. Я не могу проследить, что ты обо мне думаешь, но – клянусь Богом! – если только каркнешь что-то оскорбительное, я тебе зубы вышибу прямо сейчас. Вышибу с превеликим удовольствием.