Сэр Уильям кивал, однако отец Феофан сказал настороженно:

– Сэр Ричард, что-то вы не то говорите.

Я посмотрел на его строгое лицо, отец Феофан поднял руку к горлу и крепко сжал в ладони крестик. Барбаросса тяжело вздохнул. Я сказал торопливо:

– Совершенно верно, отец Феофан, вы ухватили самую суть! Нет на свете таких мирских ценностей, ради которых нужно отказаться от даже самого малого бриллиантика духовности. А за духовность нужно сражаться до последней капли крови, не говоря уже о презренных материальных ценностях… Если потерять духовность, то зачем все мирские блага? У человека нет ничего, кроме души!.. Лучше сжечь всю страну, испепелить города и села, перебить в сражениях или уморить от голода все население, но зато спасти их души!

Отец Феофан перевел дыхание и кивал с полным одобрением.

– Как вы правы, сэр Ричард!

Я поклонился.

– Я ж истинный сын церкви, отец Феофан.

– Да, я вижу ваше рвение, сын мой. Но все-таки… мне больно такое говорить, но слегка умерьте свой пыл.

Я удивился:

– Почему?

Он горестно вздохнул.

– Это мы с вами знаем, что у человека нет ничего, кроме души. Но простые люди этого не знают, цепляются за мирские блага, за плотские утехи… Если слишком резко сказать им всю правду, не поверят. И еще нельзя их силой тащить в царство небесное…

– А как насчет, – уточнил я деловито, – строительства царства небесного на земле?

Он вздохнул еще печальнее.

– Только очень медленно и очень осторожно, сын мой. Не забывай, Господь создал людей из глины, а от себя вдохнул только искорку! Ма-а-алую, совсем малую. Раздувать надо медленно и бережно. И царство Божье можно начинать строить только с теми, у кого искорка возгорится в пламенный огонь… в смысле, в жаркое пламя.

Я вздохнул, развел руками, но прикусил язык. Хотел сострить еще, всегда можно найти, над чем приколоться, но стало стыдно. Я хоть и самый умный и вообще крут, но отец Феофан говорит серьезные и правильные вещи, а я, малолетний идиотик, что никак не вырастет, – ерничаю по своему обыкновению. Тот, кто прикалывается, как бы всегда умнее того, над кем ехидничают. Ну, типа студент умнее профессора! Ага, как же, умнее.

В зал вошли один за другим пышно одетые слуги, у всех в руках тяжело груженные едой подносы, молча и без лишних движений вышколенно расставили по столу жареных гусей, рябчиков, поджаренное баранье мясо с торчащими ребрышками, тут же исчезли, словно испарились.

Мы с сэром Уильямом терпеливо дождались, пока король обратит внимание на еду, тут же отдали ей должное, с урчанием разрывая прожаренные тушки пополам и отправляя горячее и сочное мясо в желудки. Прожевав, я охнул и сказал торопливо:

– Да, кстати, Ваше Величество…

– Ну, – прорычал Барбаросса настороженно.

– Только сейчас вспомнил!

– Ну-ну, – буркнул Барбаросса. Он опустил на тарелку полуобглоданную тушку голубя. – Это и есть та гадость, которую ты берег напоследок?

– И которую не решился сказать сразу, – добавил отец Феофан елейным голосом.

Я вскричал обиженно:

– Ваше Величество? Как вы можете!

– Король все может, – лицемерно посочувствовал мне сэр Уильям. – Так что не забывайте, сэр Ричард.

– Говори, – посоветовал Барбаросса мрачно. – Говори. Чую, это то, ради чего ты ехал. Я угадал?

Я сказал с достоинством:

– Ваше Величество, обижаете! Ничего такого у меня в голове нет. И за пазухой. Просто я вспомнил, что сейчас чисто по техническим причинам я не могу исполнять функции пфальцграфа. Я мог бы, конечно, смолчать, зачем вам слушать неприятные вещи, короли этого не любят… все предпочитаем приятное, но лорды Армландии весьма ревностно пекутся о своей независимости. И не позволят королевскому судье распоряжаться в их владениях, как будто дело происходит в Вексене.