План убийства сложился вроде как сам собой – нехитрый: вот возьму и волью ему в суп ядовитое средство для прочистки засоров в раковинах. Он, пьяный, не заметит, сожрет – там и полполовника достаточно. И если уж канализацию чистит, пробивает эта кислота, то уж кишки его поганые прожжет насквозь, никакие хирурги дыры не залатают. И он наконец-то умрет и не будет больше отравлять воздух своим дыханием, полным перегара, мата и непрерывных оскорблений: ах ты, сука малахольная, вся в мамашу свою. Еще неизвестно, от кого ты прижита, сука подзаборная, я все эти девятнадцать лет сомнения имею, что ты моя дочь!

У отца с матерью была своя война. Мать отца в молодости не любила – а за что его, такого зверя, было любить? – а свадьбу играла уже на пятом месяце, беременная ею, Ангелиной. Отец подозревал, что ребенок не его. Андрюшку, брата младшего, вроде любил, потому что тут уж не сомневался – своя кровь, зотовская. Но и его бил, пьяный, драл ремнем нещадно. Андрюшка не дожил до двенадцати лет – играл в футбол во дворе с пацанами и неожиданно упал – все врачи удивлялись, небывалый случай, инфаркт в таком раннем возрасте! Мать после его похорон чахла на глазах от горя. И вскоре тоже умерла, оставив шестнадцатилетнюю Ангелину наедине с отцом.

В день сороковин по матери отец, пьяный до беспамятства, вошел в ванную, где мылась Ангелина, сроду не запиравшаяся на крючок. Она почувствовала его тяжелые ладони на своем щупленьком голом теле. Забилась, пытаясь вырваться из его медвежьих объятий. Он хлестнул ее мочалкой по лицу, наотмашь, прижал спиной к холодному кафелю. Когда она впилась ногтями ему в щеку, он, изрыгая проклятия, выволок ее за волосы из ванной и начал нещадно избивать. Так вот и началась взрослая жизнь Ангелины.

Средство от засоров она купила на рынке на «Пражской». Вполне подходящее средство – в черной бутылке, с яркими категорическими предупреждениями: «Беречь от детей. При попадании внутрь немедленно обратиться к врачу!» Весь день она болталась по Москве – мерзла, куря сигаретки, в сквере на Пушкинской, грелась то в «Макдональдсе», то в подземном переходе у ларьков. Отец, как правило, возвращался домой к девяти вечера. А суп его – куриная лапша, сваренная им накануне, стоял в холодильнике. Надо было только переступить последнюю черту – поехать домой и влить жижу из черной бутылки в кастрюлю.

Уже пора было ехать домой, но что-то словно удерживало Ангелину. В пять часов вечера она снова зашла в «Макдональдс» выпить горячего кофе на дорожку. Бутылку со средством поставила прямо на стол – чтоб была на глазах. Она прихлебывала дымящийся кофе и думала – точнее, старалась как можно спокойнее думать о том, как вот сейчас минут через пять встанет из-за столика… да, встанет, натянет старенькие перчатки, накинет на голову капюшон пуховика, выйдет на улицу, спустится в метро, приедет домой, откроет холодильник и вольет этому ублюдку, этому сучьему лавочнику кислоту прямо в…

– За такие вещи, кнопка, дают минимум пятнадцать лет, а то и пожизненно. Выйдешь в сорок – на вид старуха старухой с трахомой, гонореей и туберкулезом. Стоит ли игра свеч? Ведь он и так умрет, и скоро умрет, не беспокойся. Он ведь намного старше тебя. Придется только чуть-чуть подождать. В самом крайнем случае найдешь другую работу с большим заработком, снимешь комнату и переедешь…

Голос, произнесший все это, был мужской, мягкий, какой-то обволакивающий, парализующий и волю, и ум. Ангелина подняла глаза: за соседним столиком в полушаге от нее сидел мужчина в дорогом черном кашемировом пальто и пестром шелковом кашне. Он был похож на иностранца. Волосы у него были светлые – какого-то ненатурального платинового оттенка. Взгляд был прикован к лицу Ангелины – она даже моргнула, точно ресниц ее внезапно коснулась легкая паутина.