– Когда меня смертельно ранят, где-то на далеком поле битвы, последние мысли будут об этом поцелуе. Неужели вы отпустите меня на войну, не станцевав со мной хотя бы вальс?

– В момент смерти, сэр, последние мысли обычно о любимой. Когда вы отправитесь в вечность, перед вашими глазами будет лицо Шарлотты, а не мое. Если, конечно, новая пассия не отодвинет Шарлотту в сторону.

Эндрю вспыхнул, потом рассмеялся так заразительно, что соседние пары улыбнулись. Он вновь прижал руку к сердцу:

– Розмари, верности не обещаю, но гарантирую безраздельное обладание моими последними мыслями.

– В любом случае, войны не будет.

– Будет, милая Розмари. Наши мундиры выглажены, клинки наточены, а пистолеты заряжены… О, музыканты настраиваются! Я не забыл, как ты прекрасно танцуешь.

Танец с Эндрю Раванелем был блистательной, опасной игрой. Эндрю предвидел каждое ее движение и усиливал его.

Музыка – один из вальсов Штрауса на три четверти – кончилась слишком скоро. Пока другие танцоры кланялись своим партнершам, Розмари обмахивалась веером.

– Еще?

Эндрю Раванель станцевал с ней все записанные за Джоном Хейнзом танцы.

Во время первой перемены бабушка Фишер оттащила Розмари в сторону.

– Шарлотта вся в слезах! Розмари, думай что делаешь!

Но Розмари была не в силах думать. Слишком долго она отказывала себе.

В полночь, после кадрили, пары направились в столовую освежиться. Мужчины вышли на веранду покурить, и в душную столовую с высоким потолком донесся аромат табака. Люди, которых Розмари знала всю жизнь, старались не встречаться с ней глазами. Ее будто не замечали.

– Семь бед – один ответ… – пробормотал Эндрю ей на ухо, а потом позвал: – Кершо, эй, ты, прохвост, поужинаешь с нами?

«С нами»? У Розмари не было намерения становиться «нами».

– Нет, – выпалила она, выдернув руку из ладони Раванеля.

Мужчины расступились, когда Розмари сбежала на веранду. По ту сторону улицы, на пороге салуна Гэррити, в круге света от газового рожка пьяные ополченцы горланили песни.

Проклятье!

К ней подошла Констанция Фишер, поплотнее запахнув шаль.

– Деточка, где твоя накидка?

Розмари замотала головой.

– Должна сказать, милая…

Слезы залили щеки Розмари.

– О, миссис Фишер, какая же я глупая. Что я наделала?

Пожилая женщина немного смягчилась.

– Деточка, ты совершенно неразумна.

– Что подумает Джон? А Шарлотта?

– Я бы на ее месте… – начала Констанция.

– О, бабушка Фишер! Что же мне делать? – Розмари судорожно сжала перила.

Миссис Фишер обняла ее за плечи.

– Будешь делать то, что все женщины в Чарльстоне. Принимать маленьких мулатов, которые похожи на своих отцов как две капли воды; просыпаться от шагов пьяного мужа, который едва держится на ногах… и сохранять улыбку на лице, притворяясь, что на все воля Божья и все – абсолютно все – идет как надо.

Остаток вечера Розмари просидела с Констанцией Фишер. Когда Эндрю Раванель попытался подойти, бабка жены отогнала его свирепым взглядом.

Эндрю закружился с самой молодой и самой хорошенькой девушкой на балу. Та не сводила с кавалера восхищенных глаз.

«Он просто как магнит, – подумала Розмари. – А разве магнит думает о последствиях?»

Поздно вечером в дверях засуетились. Джон Хейнз поспешил к жене, сияя от удовольствия. Он отклонил назойливо предлагаемую руку Джулиет Раванель.

– Пожалуйста, в другой раз, Джулиет.

Темноволосый джентльмен, проследовавший за ним в Ирландский зал, отдал свой плащ лакею. Гораций, дирижер, растерялся, и оркестр сбился с ритма. Один за другим танцующие останавливались, оборачивались, пристально смотрели на вошедших.