– Доктор, он будет жить? – не выдержал Владимир Лукич.

– Сомневаюсь, – ответил доктор. – Сильнейшее воспаление в легких; перипневмония в полном развитии, может быть, и мозг поражен. Хотя... «орешек крепкий», может, выкарабкается.

Он прописал больному разом пиявки, мушки, каломель и пустил ему кровь.

– Я ведь знаю светлое имя этого человека, – сказал он, отдыхая. – Я ведь – не настоящий студент, я – дипломированный врач, закончивший медицинский институт в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан. Но мой диплом здешние не признают, и я вынужден доучиваться, как Ломоносов, среди детишек.

Белая Роза заплакала и ушла на кухню, чтобы сварить для больного сосиски, но он, на секунду придя в сознание, наотрез отказался от вкусной еды.

– Я, кажется, еще немножко болен, – попытался сострить он, но потом снова впал в беспамятство и выкарабкаться оттуда на сей раз уже не смог.

Проанализировав все вышеизложенное, Владимир Лукич решил поселиться у больного, пока тот не выздоровеет либо не помрет. Он съездил домой, переоделся в костюм-тройку, захватил с собой несколько хороших, умных книг и устроился подле головы Инсанахорова.

Настал вечер. Все было тихо вокруг. Роза Вольфовна теперь поселилась на кухне, откуда временами доносились ее сдержанные всхлипывания, но потом она усилием воли брала себя в руки и вновь неслышно шуршала страницами, переводя на немецкий рукопись очередного «гения» из преследуемых в СССР.

Владимир Лукич взялся за книгу. «Происхождение партократии» он давно уже осилил и теперь читал «Номенклатуру» Восленского. Эта книга тоже нравилась ему, хотя он со многим в ней не был согласен, делая на полях карандашные пометки – «чушь», «туфта», «звучит неубедительно», «а сам-то ты кто такой?».

Вдруг дверь тихо скрипнула, и в щели, образовавшейся от ее частичного раскрытия, появилось туловище Розы Вольфовны.

– Здесь какая-то женщина, – таинственно заговорила Белая Роза, но тут же исчезла, и в щель вошла... Руся.

Владимир Лукич вскочил, как ужаленный осами, но Руся не шевельнулась, не вскрикнула... Казалось, она все поняла в одно мгновение. Зеленая бледность покрыла ее лицо, она всплеснула руками и окаменела.

– Он умер? – спросила она холодно и спокойно.

– Ради бога, Руся Николаевна, зачем сразу «умер», когда он только умирает. Мы спасем его, я за это ручаюсь.

Она решительно сняла верхнюю одежду.

– Что вы делаете? – не понял Владимир Лукич.

– Я остаюсь здесь.

– Но это невозможно! Здесь негде больше спать.

– А если он умрет без меня?! – воскликнула она, ломая руки.

– Не умрет.

– А вдруг умрет!

– Не умрет! Я вам даю честное слово бывшего дворянина, что мы победим.

– Поклянитесь, что это действительно так, Владимир Лукич.

– Обещаю перед Богом.

– Не обещайте, но поклянитесь.

– Клянусь всем тем ценным, что у меня имеется...

– О, мой добрый друг!

Она вдруг схватила его правую руку и, прежде чем он успел ее отдернуть, припала к ней губами.

– Руся Николаевна, что это вы? – пролепетал он.

Безмолвные слезы текли по ее щекам. Она еще раз посмотрела на больного и бросилась вон.

– Кто здесь? – послышался слабый голос Инсанахорова.

– Я, Владимир Лукич, – сказал Владимир Лукич.

– Один? – спросил больной.

– Один.

– А она?

– Кто «она»? – проговорил почти с испугом Владимир Лукич.

Инсанахоров помолчал.

– Шанель номер пять, – шепнул он, и глаза его закрылись.

Целых девять месяцев находился Инсанахоров между жизнию и смертию. Доктор-студент приезжал беспрестанно, удивляясь живучести больного и не беря за свое искусство ни пфеннига денег. Михаил Сидорыч навестил лежачего с громадным букетом цветов, но тот не узнал его. Приходили и еще какие-то люди – Хольт Мейер из издательства, Дима Добродеев – зарубежный представитель московского журнала «Соло», чешский эмигрант Владимир Блажек, Рената Сако из культур-реферата, но все было тщетно! Инсанахоров как лежал, так и лежал, угасая вроде свечки.