А бабка просыпалась к утру. И всегда кричала. Захлебывалась реальностью, в которую возвращалась. Рэм открывал глаза в своей комнатенке с топчаном, слушал, как судорожно она хватает воздух и все никак не может отдышаться. Прямо как он сам, выблеванный очередным полынным приходом. Это сходство не пугало его, скорее примиряло с бабкиными странностями. Будто они были в одной лодке. Ладно, не в одной, но в соседних. Что уже немало.

Так что сумерки Рэм встречал один, а когда в окно ударил первый камушек, даже не вздрогнул. Хмыкнул только, вот же детский сад – камушками в стекла бросать. Эсэмэску написать, видите ли, недостаточно. Еще бы черную метку прислал, Толик, юный романтик, блять.

Рэм поднялся с топчана, зачем-то принялся поправлять покрывало, заметил, что руки мелко дрожат, сжал кулаки и пошел к двери. Смятое покрывало осталось горбиться, тоскливо и печально, будто зная, что возвращаться Рэм не планирует.

У подъезда его ждал Серый. Лопоухий, как всегда, трезвый, как давно уже не был. Бросил короткий испуганный взгляд, шмыгнул носом:

– Здорóво.

Руку не протянул. На приветствие Рэм не ответил, кивнул только. Застыл у замалеванной краской двери, посмотрел выжидающе.

– Толик тебя зовет, – пряча глаза, проговорил Серый. – Пойдем, а?

Рэму даже жалко его стало. Вот же встрял, бедолага. Знакомы они были с малолетства, когда мама вместо лагеря привозила сына к бабушке на лето. Отец служил по подмосковным частям, наращивал авторитет, коллекционировал звезды. А Рэм носился по пыльному двору, учился играть в подкидного, сдирал колени, воровал яблоки и без конца ломал, а потом чинил велик. С Серым они тогда были не разлей вода. Это потом их разлило, развело, растащило. Одного – в военное училище, второго – в ПТУ.

А когда Рэм вернулся, проверяя языком опасно покачивающиеся зубы, то к Серому пошел в первый же день. Тот посмотрел, присвистнул, но вопросов задавать не стал. Выудил из-под шкафа бутылку «Путинки», плеснул в чашку с отломанной ручкой. Рэм выпил не глядя. Ахнул, задохнулся, прослезился даже. А когда первая волна жара отхлынула, почувствовал, что его отпустило.

– Мне бы денег поднять, – поделился он с Серым.

Тот закивал, налил еще под одной, дождался, пока Рэм прокашляется, и повел к Толику. Вот и теперь они шли той же дорогой. Между домов, по сонным дворам, кивая встреченной в темноте гопоте, к единственной многоэтажке на районе. Серый молчал, Рэм тоже. Все было понятно без слов. Но, занося руку над кнопкой домофона, Серый не сдержался:

– Я же говорил тебе с Толиком не тупить.

И правда говорил. Рэм кивнул:

– Так вышло.

Серый помолчал, собираясь с мыслями, спросил осторожно:

– Ты за бабло с ним?

– Нет. – Рэм потянулся к домофону и сам набрал номер квартиры Лимончика. – За девушку.

Раздался пронзительный писк, за ним ответный. Дверь размагнитилась. Рэм шагнул в холод подъезда. Серый остался на улице. Протянутая рука белела в опускающейся ночи. Рэм крепко ее пожал.

Серый умрет осенью. Глупо ввяжется в мутную драку за гаражами. Бритый под ноль крепыш повалит его в октябрьскую грязь, начнет пинать тяжелыми ботинками, а когда поймет, что Серый ударился виском о торчащий из земли угол бетонного блока, то коротко выругается и побежит. А Серый останется лежать на боку, удивленно смотреть в ранние сумерки. Рэм увидел это в тот самый день, когда пил водку из побитой кружки, но ничего не сказал, только выпил еще по одной. И пошел к Лимончику.

Толик жил на третьем этаже. Внезапно вспомнилось, как отец ворчал, получая служебную квартиру на седьмом, мол, сволочи, могли бы и на третьем дать, хороший этаж – еврейский. Откуда он взял такую глупость, Рэм так и не понял. Ну и не спросил, понятное дело. Ни у отца, ни у мамы, которая мелко кивала залаченной головой, заранее соглашаясь со всем, что скажет этот большой мужчина в военной форме. Рэм попытался прикинуть, а что за год это был, а в какой класс он тогда перешел, а пришлось ли менять школу. Все – лишь бы не думать, куда это поднимается он на онемевших от страха ногах.