– Святое дерьмо! – вырывается у Джима Рида. Он стоит на пороге дома Карверов с Ральфи на руках. Ральфи, Джонни это видит, сосредоточенно сосет большой палец. И Ральфи единственный (за исключением Джонни), кто не смотрит на горящий дом. Его взгляд устремлен на вершину холма, и Джонни видит, как округляются глаза мальчика. Он вытаскивает палец изо рта и, прежде чем начать вопить от ужаса, произносит ясно и отчетливо два слова… которые опять же очень знакомы Джонни. Словно он уже слышал их во сне.
– «Парус мечты», – говорит мальчик.
И тут же, будто слова эти магические, от неестественной квелости Ральфи не остается и следа. Он кричит от страха и яростно дергается, вырываясь из рук юного Джима Рида. Джим захвачен врасплох, мальчишка выскальзывает из его рук и приземляется на задницу. Должно быть, ему очень больно, думает Джонни, направляясь к дому Карверов, но маленький паршивец вопит не от боли, а только от ужаса. Его вылезшие из орбит глаза смотрят все туда же, на вершину холма. Он начинает сучить ногами, уползая на заднице в глубь дома.
Джонни, уже стоя на подъездной дорожке Карверов, поворачивается и видит еще два фургона, огибающих угол Медвежьей и Тополиной улиц. Первым едет леденцово-розовый, с тонированными стеклами, на крыше – антенна радиолокатора в форме сердечка. При других обстоятельствах Джонни отметил бы изящность решения, но теперь это сердечко вызывает лишь тревогу. Из бортов торчат какие-то округлые выступы, то ли плавники, то ли короткие крылья.
За розовым фургоном, вроде бы «Парусом мечты», следует длинный черный фургон с черным же ветровым стеклом и черной, в форме поганки, надстройкой на крыше. Этот черный кошмар испещрен хромированными зигзагами, которые вызывают в памяти Джонни какие-то воспоминания, связанные с нацистами, да, точно, они напоминают стилизованные молнии на мундирах эсэсовцев.
Фургоны начинают набирать скорость, их двигатели урчат все громче.
Огромный люк открывается в левом борту розового фургона. А на крыше черного, похожего на катафалк, решивший трансформироваться в локомотив, часть «поганки» уползает в сторону. Джонни видит две фигуры с ружьями. Одна – человеческая, это бородач, одетый в униформу армии конфедератов, как и инопланетянин, сидевший за рулем синего фургона. Вторая фигура – существо в ином одеянии: черный цвет, воротник-стойка, серебряные пуговицы. В этом тоже есть что-то нацистское, как и в самом фургоне, но не одеяние привлекает внимание Джонни, не от его вида он теряет дар речи, а рвущийся крик застывает в горле.
Над воротником-стойкой нет ничего, кроме темноты. У него нет лица, успевает подумать Джонни, прежде чем бородатый и тот, что в черном, открывают огонь. У него нет лица. Совсем нет лица.
И Джонни Маринвилла, который видит все, осеняет: он, наверное, умер, это, возможно, ад.
Письмо Одри Уайлер (Уэнтуорт, штат Огайо) Джейнис Конрой (Плейнвью, штат Нью-Йорк) от 18 августа 1994 года:
Дорогая Джейнис!
Большое тебе спасибо за звонок. Разумеется, письмо с соболезнованиями я тоже получила, но если бы ты знала, сколько радости доставил мне твой голос, услышанный вчера вечером в телефонной трубке. Я словно глотнула холодной воды в жаркий день. А может, просто приятно услышать нормальный голос, когда тебя засасывает в трясину.
Ты поняла хоть что-то из того, что я наговорила тебе по телефону? Уверенности в этом у меня нет. В последние дни я, можно сказать, не в себе. Хотя Херб и старается мне помочь, но для меня все встало с ног на голову. Начало этому положил звонок приятеля Билла, Джо Калабризи. Он сообщил, что мой брат, его жена и двое детей убиты, застрелены из проезжавшего мимо автомобиля. Человек, которого я никогда не встречала, плакал, случившееся так потрясло его, что он даже не мог подумать о том, как бы помягче донести до меня эту печальную весть. Он все твердил, как же ему стыдно за происшедшее в его доме. Кончилось тем, что я стала успокаивать его, думая при этом: «Это ошибка, Билл не может умереть, мой брат должен всегда быть рядом на случай, если мне понадобится его помощь». Я до сих пор просыпаюсь ночью с мыслью: «Это не Билл, меня разыгрывают, это не Билл». Такой потерянной я за всю жизнь чувствовала себя лишь однажды в детстве, когда вся семья свалилась с гриппом.