Лелюхинский дом стоял на берегу, между матросским трактиром и домиком акцизного чиновника. Узкая улица спускалась прямо к реке, по ней въехали, обогнули дом и встали на площади.

– Экое гульбище, – сказала княгиня, разглядывая большую галерею, подпираемую основательными сваями, куда выходили двери и окошки лавок. – И дорожка к лестнице чисто убрана. Что, сударыни, идем? Прасковья Петровна, следи за мальчишками, а то аббат наш, гляжу, совсем ошалел. Ты, Иван Андреич, ступай, куда князь велел, сойдемся у саней. Степан, не отставай! Я тебя знаю – ты девок высматриваешь!

Девки стояли неподалеку от лелюхинского дома, красивые, нарядные, в ярких шубках, сразу видать – из богатого житья. С ними были и женщины постарше – и это напомнило Маликульмульку то ли Тверь, то ли Тулу, где вот так же девицы из купеческих семей, состоявших в родстве, выводились на прогулку – похвастаться богатым убором на старинный лад да привлечь внимание будущих женихов.

Маликульмульк остановил первого же попавшегося человека, тащившего к трактиру дрова на салазках, и спросил о семействе Лелюхиных. Ему посоветовали осведомиться в трактире – живут-то Лелюхины вон там, на другом конце острова, а за домом – их фабрика, но хозяин может быть в отлучке. Трактирщик же обыкновенно знает все об островитянах, и как не знать – домов тут всего около сотни, школа, да Троицкий храм, да знаменитая фабрика, да постоялых дворов чуть не с десяток, да кузницы, да бани, да склады, да амбары.

– Так Егорий Семеныч обоз сегодня встречает, – сказал трактирщик. – Обоз из Двинска пришел, он в Двинске собирался. Ступай, сударик, отсюда прямо и направо, спроси постоялый двор Пантелея Собакина, там подскажут.

Обозы в Ригу приходили долгие, в сотню и более саней, к началу навигации набирались полные склады всякого товара, да еще весной после ледохода пускались в путь струги – и их приход был для города праздником, все оживало, на каждом углу заключались сделки, и лишь жены целыми днями не видели мужей и понапрасну разогревали им обеды и ужины.

Маликульмульк пошел искать постоялый двор и обнаружил его по отчаянному запаху свежего конского навоза и по шуму. Обозные мужики отогревались спиртным, и сам черт был им не брат.

– Скажи-ка, братец, где тут купец Лелюхин? – спросил Маликульмульк у человека, который казался наиболее трезвым, – у продавца сбитня, который стоял неподалеку от ворот постоялого двора в тулупе и огромном переднике поверх него, со своей горячей медной посудиной на деревянной ноге, со стаканами, торчащими в особых гнездах на поясе.

– Егорий Семеныч вон туда пошли. А сбитеньку? – предложил сбитенщик. – Горяч, крепок, замерзнуть не даст! В Рижском замке такого не подадут!

– Ты меня знаешь, что ли? – удивился Маликульмульк, который ходил по Клюверсхольму пешком впервые, а обычно проезжал его насквозь, не глядя по сторонам.

– Видал в нашем предместье вашу милость, как с ее сиятельством в Гостиный двор приезжать изволили, да и иным разом тоже.

– А здесь ты как оказался?

– Да как все – по речке перебежал. Мы еще с вечера знали, что обоз идет. Петруха, здорово!

Петруха в старом коротком тулупчике отвечал сбитенщику по-латышски, тот по-русски предложил горяченького, Петруха по-латышски изъявил согласие.

– Ты и его знаешь? – спросил Маликульмульк.

– Как не знать, он здешний рыбак, домишко у него на берегу Зунды. Когда приходят струги, их ставят в Зунде, и я туда хожу со своей кумушкой, – сбитенщик хлопнул по боку свою посудину, одетую в полотняный, подбитый ватой чехол. – Семью-то кормить надо.