– Хорошая девочка, – смеются за спиной.

Мне хочется обернуться и врезать так, чтобы хрустнула кость.

Но я молчу.

Третий день.

Я подхожу к своей койке, хочу сесть, но замираю. Постель исчезла. Я не спрашиваю, куда. Я знаю ответ. Я сажусь прямо на холодный матрас, медленно кладу руки на колени.

Меня проверяют.

Изматывают. Давят. Медленно, методично, как удав, который не спешит убивать, а просто смотрит, как его жертва слабеет.

Но я держусь.

Я держусь, пока кто-то не делает последний удар.

– Крыса.

Они знают, как вонзить нож, не касаясь кожи.

Я поднимаю голову. Передо мной стоит одна из них, в руках – кулон. Маленький, с золотым отливом. Поднятый из-под моего матраса.

Не мой.

Подложенный.

– Крыса, – повторяет она, держа кулон за цепочку, лениво раскачивая, как палач верёвку перед казнью.

Я молчу. Но я уже чувствую, как воздух меняется. Теперь я не просто чужая. Теперь я враг. Теперь я либо сломаюсь, либо я убью их всех к чёрту.

Сижу на койке, стиснув зубы, чувствуя, как внутри все горит от злости, бессилия и усталости. "Крыса." Это слово прилипает ко мне, как грязь, которую невозможно отмыть.

Я вижу, как остальные заключенные переглядываются, кто-то ухмыляется, кто-то смотрит с откровенной ненавистью. Крыс в тюрьме не терпят.

– Что, богатенькая, решила чужое спрятать? – низкий, хриплый голос справа. Я не знаю ее имени, но знаю, что она здесь одна из "главных".

Я поднимаю глаза. Спокойно. Без страха.

– Это не мое.

– А кто же подложил? Охранники? Или тебе полковник Горин сам сюда его сунул?

От этой фразы меня бросает в жар.

Горин.

Я чувствую, как внутри сжимается все, но лицо остается спокойным. Я не позволю им это увидеть.

– Мне плевать, во что вы там себе думаете – я ничего не брала, – мой голос хриплый, осипший от жажды и недосыпа, но твердый.

– Это временно, Барыня, – ухмыляется та, что стоит напротив. – Скоро ты поймешь, где твое место.

Я не отвечаю.

Я просто смотрю.

Долго.

Холодно.

Так, что первая из них отворачивается. Это маленькая победа. Но я знаю, что долго так не протяну. Я уже на грани.

***

Дверь камеры распахивается резко, ударяясь о стену.

– Барыня, на выход.

Две охранницы заходят внутрь, одна держит дубинку наготове, вторая кивает на дверь. Я поднимаюсь с койки, спиной чувствую, как весь этот гадюшник оживляется.

– Ой-ой-ой, забирают нашу барыню! – кто-то тянет издевательски.

– Куда, Барыня? К начальнику опять? Или сразу в особняк к мамке?

За спиной раздается визгливый смех, кто-то свистит, кто-то стучит ложкой по железному каркасу койки.

– Не возвращайся, сука! – бросает мне в спину одна из тех, что первые дни издевались. – А если вернешься – мы тебя порвем!

Я не останавливаюсь.

Не поворачиваюсь.

Только внутри все горит от унижения, от злости, от понимания, насколько я все-таки здесь чужая.

Коридоры тянутся серыми кишками, шаги охранниц гулко раздаются в тишине. Меня ведут туда, где все уже решено без меня.

– Куда ведете? – спрашиваю угрюмо.

– К мамке на поклон. – отвечает охранница равнодушно.

"Мать". "Мамка". Хозяйка зоны.

Она сидит на самой широкой, мягкой койке, покрытой пледом – роскошь, доступная только ей. Вокруг нее несколько баб, но не приближенные – прислуга.

Она огромная, грузная, но в ней нет рыхлости. Сплошная тяжелая сила. Широкие плечи, мощные руки, которые легко могли бы сломать шею. Длинные светлые волосы, заплетенные в толстую косу, перекинутую через плечо. На лице шрамы – неглубокие, тонкие, оставленные, наверное, когда-то лезвием или бутылкой. Женщина, прошедшая огонь, воду и тюрьму.

Глаза – мутно-серые, хитрые, ленивые, но страшно умные.