— …Мы тут похозяйничали, влезли в твой рюкзак, нашли документы. Бекетова Татьяна Васильевна.

Снова кивнула, будто ничего другого не умела, и сморщилась, как от боли, услыхав свою фамилию. Бекетова. Счастливая жена альфы Черных Тополей. Точно не обо мне, не о разбитой, брошенной, несчастной чужачке, так и не ставшей "своей" для стаи.

— Друзья, родственники?

Отрицательно качаю головой. Никого у меня нет. Ни друзей, ни родственников. Одна. Снова.

— Ладно, обсудим это позже, когда в себя немного придешь, — врач проверил показания приборов и ушел.

Правда, одна я оставалась недолго — через минуту в палату вошла медсестра и всерьез взялась за меня: напоила, помогла лечь удобнее, проверила бинты, сделала уколы. После этого я снова заснула.

***

Опять пробуждение, в этот раз ночью, редкие звезды сиротливо заглядывали в окно, словно боясь потревожить мой сон. Осторожно пошевелилась, испытывая страшное разочарование. Состояние не улучшилось: все та же боль, та же скованность. Никаких улучшений. Черт. Когда же восстанавливаться начну? Быть больной и слабой так плохо, так непривычно. Эти лекарства, которыми меня поддерживают — только вредят, голова с ними чудная, сил нет, и зверь внутри спит, никак себя не проявляя. Надо отказаться от обезболивающих, потому что сама справлюсь быстрее, стоит только химии из крови выветриться!

Наутро, посчитав мое состояние стабильным, меня перевели в общую палату. Пять раздолбанных скрипящих коек с зелеными прорезиненными матрасами на тот случай, если пациент совсем слаб и ходит под себя. Мне досталось почетное место у окна у батареи, которая, к счастью, не работала, а то от жары задохнулась бы. Кроме меня в палате лежали еще две женщины: одна спала, отвернувшись лицом к стене, а вторая что-то постоянно бубнила и вскрикивала. Как выяснилось позже — пациентка дурдома, вышедшая гулять со второго этажа. Настроение совсем упало, когда выяснилось, что тишины не предвидится — буйная соседка не успокаивалась ни на минуту, и несмотря на то, что обе ноги сломаны, порывалась уйти.

В положенное время медсестра принесла капельницу, намереваясь влить мне новую порцию лекарств.

— Что тут? — просипела еле слышно — сорванный голос не спешил восстанавливаться, и сил не хватало, чтобы сказать громче.

Она монотонно перечисляла лекарства, ни одно из которых я не знала. Я вообще лекарств не знала, потому что оборотни не болеют, на них все заживает, смешно сказать, как "на собаках", и сейчас, слушая заковыристые названия, я приходила в уныние. Это сколько всего в меня вливают!

— Уберите обезболивающие.

Она посмотрела на меня, как на безумную:

— Девушка, вы о чем? У вас швов больше чем на этом халате! — бесцеремонно махнула на свою одежду, — как вы без обезболивающих планируете держаться? Кулаки кусать? Орать, как вон эта…

Снова кивок, на этот раз в сторону безумной соседки по палате.

— Мне не нужно обезболивающих, — произнесла тихо, но твердо, — запрещаю. Если надо — письменный отказ подпишу!

Мне было важно избавиться именно от них, я была уверена, что именно из-за этих препаратов я вялая и плохо соображаю, и волчица не проявляет активности. Медсестра нахмурилась, глянула на меня так, будто в этой палате не одна клиентка дурдома, а две, но обезболивающие не вколола.

Что ж маленькая победа на пути к выздоровлению.

***

К вечеру меня накрыло по полной. Болело все. Кажется, я чувствовала каждый миллиметр искромсанной кожи, каждый пульсирующий шов. Шевельнуться нельзя, сразу огненные когти впивались в тело, до слез, до стонов. Но я держалась, слезы глотала, но держалась. И не это самое страшное — не физическая боль, а душевная.