Но Бовуар не без усилия заставил себя молчать. Просто не мог придумать, что бы такое умное сказать об искусстве.

Кастонге и старший инспектор беседовали о течениях в современном искусстве, при этом Кастонге говорил менторским тоном, а Гамаш слушал якобы увлеченно.

А Франсуа Маруа?

Жан Ги Бовуар начисто о нем забыл, но теперь кинул на него взгляд. Он увидел тихого пожилого человека, который тоже только смотрел и слушал. Но смотрел не на Кастонге.

Франсуа Маруа смотрел на старшего инспектора Гамаша. Изучал его. Внимательно. Потом он перевел взгляд на Бовуара. Взгляд был не холодный, но ясный и проницательный.

У Бовуара кровь застыла в жилах.

Разговор между старшим инспектором и Кастонге вернулся к убийству.

– Ужасно, – произнес Кастонге таким тоном, словно выразил необычное и проницательное мнение.

– Ужасно, – согласился Гамаш, подаваясь вперед. – У нас есть две фотографии убитой женщины. Не могли бы вы на них взглянуть?

Бовуар протянул фотографии сначала Франсуа Маруа. Тот просмотрел их и передал Андре Кастонге.

– К сожалению, я ее не знаю, – сказал Кастонге. Бовуар с неохотой признал, что нужно отдать ему должное: при виде мертвой женщины он огорчился. – Кто она?

– Месье Маруа? – Гамаш повернулся ко второму старику.

– Боюсь, что и я вижу ее впервые. Она была на вечеринке?

– Вот это-то мы и пытаемся выяснить. Никто из вас не сталкивался с ней? Как видно по одной из фотографий, на ней было довольно заметное красное платье.

Маруа и Кастонге переглянулись и покачали головой.

– Désolé, – сказал Кастонге. – Но я провел вечер в разговорах с друзьями, с которыми редко встречаюсь. Возможно, она и была там, но я ее не заметил. Кто она? – снова спросил он.

Фотографии вернулись к Бовуару.

– Ее звали Лилиан Дайсон.

Никакой реакции на это имя.

– Она была художницей? – спросил Кастонге.

– Почему вы так подумали?

– Красное платье. Эпатаж. Художники либо полные лоботрясы – почти не моются, вечно пьяные и грязные, – либо процветают. – Он показал на фотографии в руке Бовуара. – Невероятный апломб. Крикливые. Тип «Все смотрите на меня». Оба варианта очень утомительны.

– Похоже, вы не любите художников, – заметил Гамаш.

– Не люблю. Мне нравятся продукты, а не личности. Художники – убогие, сумасшедшие людишки, которые занимают большое пространство и отнимают много времени. Несносные. Как дети.

– Но тем не менее вы, кажется, когда-то были художником, – вмешался Франсуа Маруа.

Полицейские посмотрели на тихого человека у камина. Что это появилось на его лице – удовлетворение?

– Был. Но я слишком здравомыслящий человек, чтобы добиться успеха на этом поприще.

Маруа рассмеялся, и Кастонге посмотрел на него с раздражением. Произнося эти слова, он вовсе не шутил.

– Вы были вчера на вернисаже в музее, месье Кастонге? – спросил Гамаш.

– Да. Меня пригласила старший куратор. И Ванесса, конечно, мой близкий друг. Мы с ней обедаем, когда я бываю в Лондоне.

– Ванесса Дестин Браун? Глава «Тейт модерн»?[28] – спросил Гамаш, на которого это явно произвело впечатление. – Она вчера была в музее?

– О да. Он была и там, и здесь. Мы с ней долго говорили о будущем метафорического…

– Но она не осталась? Или она тоже здесь, в гостинице?

– Нет, она рано уехала. Не думаю, что бургеры и народная музыка – ее стиль.

– Но это ваш стиль?

Бовуару стало интересно, заметил ли Андре Кастонге, что ситуация изменилась.

– Обычно нет. Но тут были несколько человек, с которыми я хотел побеседовать.

– Кто?

– Простите?

Старший инспектор Гамаш по-прежнему говорил любезно, вежливо. Но теперь он явно играл первую скрипку. Как и всегда.