РП очень нравятся городские сады. Подобного рода заведения были относительным новшеством в Европе, появившимся лет за сто до того. Прежде сады и парки при дворцах были закрыты для публики. Демократизация досуга стала одним из важнейших рычагов превращения европейского города в место, где средний человек не просто «жил» и «радовался жизни», он становился частью большого сообщества горожан, которое принципиально отличалось от прежних городских сообществ – цеховых, приходских и т. д. Город, в котором можно без особой цели просто так бродить по улицам, прогуливаться по парковым аллеям, заглядывать в книжные лавки – или кафе, это уже по склонности, – такой город мы называем «современным». Он и является сегодня образцом, хотя, конечно, очень многое поменялось и все больше и больше вместо городов модерного европейского типа появляются гигантские безразмерные конгломераты районов, никак между собой не связанных, жители которых уже не чувствуют себя «парижанами», «москвичами» или «чикагцами». Но это сейчас, двести с лишним лет после путешествия Карамзина и «Писем». Тогда же европейский тип модерного урбанизма только складывался и публичные городские парки и сады были важнейшим элементом процесса. Возможность наслаждаться идеальной гармонией Природы и Искусства, не выходя за городские ворота – вот что в глазах Карамзина и его современников было огромным достоинством – причем даже и нравоучительного свойства. РП посещает два публичных городских сада – «Рихтеров» и «Вендлеров». В первом милая девушка двенадцати лет[11] дарит ему букет цветов, во втором он набрел на памятник поэту и философу Христиану Фюрхтеготту Геллерту. Геллерт писал дидактические басни, сентиментальную прозу, моральные трактаты, духовные стихи и – конечно же – был лейпцигским профессором. РП с детства знаком с его сочинениями, так что вид этого памятника Геллерту, а потом и другого, в церкви неподалеку, вызывает у него целый поток славословий добродетели и добродетельной жизни, поток, который завершается почти детским восклицанием: «Нет, г. Мемель[12], я не пойду ужинать. Сяду под окном, буду читать Вейсееву “Элегию на смерть Геллерта”, Крамерову и Денисову оду; буду читать, чувствовать и – может быть, плакать. Нынешний вечер посвящу памяти добродетельного. Он здесь жил и учил добродетели!» Именно так: добродетель вместо ужина.

Впрочем, несмотря на подлинность этих возвышенных чувств, они, конечно же, довольно условны – в том смысле, что «ужин», точнее, «идея ужина», материальные приятности лейпцигской жизни никуда не деваются. «Письма русского путешественника» адресованы публике, далекой от мистических крайностей и от аскетизма; скромность и умеренность вместо крайностей – вот кредо Карамзина. Собственно, Германия этому и учит по большей части; точнее та «Германия», которую он считает таковой, – Германия просвещенных горожан, мирных пейзан и, конечно же, университетских профессоров, сочинителей и книгоиздателей. Любопытно, что, кого бы из своих культурных героев РП ни посещал, от Канта до – уже в Швейцарии – Лафатера, он всегда с похвалой отзывается о мещанском достатке, скромности и удобстве их жизни. Благодетельный человек не может жить одним духом – и даже Кант представлен в «Письмах» как бюргер, каковым этот великий философ, безусловно, и был – с некоторыми разве что мелкими странностями. Таков урок Европы – и образ Европы, – который демонстрирует Карамзин русскому читателю; истинное просвещение точно так же преобразует повседневную жизнь человека, как и его сознание и его сердце. Европа есть равновесие разных сторон человеческой жизни и натуры – соответственно, двигаясь по пути великого Петра, Россия должна стремиться к подобному равновесию. Но вот что важно: не «Россия» как государство, монархия, административно-бюрократическая система – нет, русское общество, отдельные просвещенные русские люди, читатели этих «Писем». Так начинает формироваться общественная повестка в России – преобразование повседневной жизни отныне должно осуществляться не сверху и не по приказу, как это было сделано (впрочем, совершенно справедливо, с этим Карамзин спорить бы не стал, конечно) Петром, а снизу, добровольно, по убеждению и персонально. Любопытно, что индивидуальный характер действий, имеющий изменить содержание и смысл русской жизни, сделать ее лучше, оставался в центре этой повестки вплоть до 1840-х годов, когда на смену эпистолярной личной проповеди Чаадаева пришли коллективные проекты, вроде славянофильства, западничества и, чуть позже, герценовского социализма. И вот еще интересно: русскую общественную повестку принято по умолчанию считать коллективистской, в то время как – и мы наблюдаем это здесь на примере «Писем русского путешественника» – она с самого начала своего формирования была индивидуалистской, лишь позже приобретя известный нам вид.