– Чего он хочет? – шёпотом спросил Толик Фёдора.

– Да усыновить собирается, – ответил авангардист как можно более небрежно.

– Усыновить?!

По местным понятиям это было нечто вроде Нобелевской премии.

То ли Таароа стал излагать мысли в более доступной форме, то ли, зная общее направление речи, друзьям было легче ориентироваться, но теперь они понимали почти всё.

Вождь вдохновенно перечислял предков, отсчитывая их по хвостикам и завиткам татуировки, оказавшейся вдобавок генеалогическим древом. Указывая на проломленный нос, он цитировал балладу о «Рапапарапе» и утверждал, что искусника, равного Фёдору, не было даже в Гавайике. Видимо, имелись в виду Гавайские острова[8].

Затем он дипломатически тонко перешёл на другую тему, заявив, что Таура Ракау тоже великий человек, ибо никто не способен столь быстро делать прочные вещи из дерева. Жаль, конечно, что ему – свыше – запрещено покрывать их резьбой (выразительный взгляд в сторону медной проволоки), но можно себе представить, какие бы запустил Толик узоры, не лежи на нём это табу.

Кроме того, Таура Ракау отважен. Другой вождь давно бы уже сбежал с этого острова, где – по слухам – обитает жуткий тупапау в облике свирепой женщины с глазами, как у насекомого.

В общем, он, Таароа, намерен забрать Фёдора с собой на предмет официального усыновления. Если, конечно, августейший собрат не возражает.

Толик не возражал.

Такого с Фёдором Сидоровым ещё не было – в катамаран его перенесли на руках. Воины заняли свои места и в три гребка одолели добрый десяток метров. Фёдор сидел на корме, и на лице его, обращённом к берегу, было написано: «Мужики, какого рожна? Я же говорил, что вы ничего не понимаете в искусстве!»

Валентин из приличия выждал, пока «Пуа Ту Тахи Море Ареа» минует буруны, и присел на корточки. Извлёк из-под руры тростинку, быстро набросал на песке уравнение – с клювиком, в том виде, в каком оно было вытутаировано, – и оцепенел над ним. Но тут на формулу упала чья-то тень, и Валентин испуганно вскинул руку, нечаянно приняв классическую позу «Не тронь мои чертежи!».

– Нашёл место и время!.. – прошипела свирепая женщина с глазами, как у насекомого (Наталья была в светофильтрах).

– Ната, – заискивающе сказал Валентин, – но ты же сама настаивала, чтобы я разобрался и…

– Настаивала! Но ведь нужно соображать, где находишься! Я чуть со стыда не сгорела! Ты же всё время пялился на его живот!..

– Видишь ли, Ната, у него там уравнение…

– Какое уравнение? Тебе для этого целый пляж отвели!..

Толик тем временем изучал заработанное Фёдором каноэ. Это было не совсем то, на что он рассчитывал. Ему требовался всего лишь образец рыболовного судна – небольшого по размерам, простого в управлении, которое можно было бы разобрать по досточкам и скопировать.

Стало ясно, почему Таароа тянул с оплатой. Старый вождь не хотел ударить в грязь лицом, и теперь за произведение искусства он платил произведением искусства. Каноэ – от кончика наклонённой вперёд мачты до «ама», поплавка балансира, – было изукрашено уникальной резьбой. Не то что разбирать – рыбачить на нём и то казалось кощунством.

Сзади подошёл Лёва и стал рядом с вождём.

– Мужики, это хороший челнок, – заметил он, явно пародируя Фёдора. – Это сильный челнок. На нём, наверное, и плавать можно…

– Посмотрим, – проворчал Толик. – Давай выгружай циновки, а я пока перемёт подготовлю. Схожу к Большому рифу.

– Один?

– А что? – Толик посмотрел на синеющий за белыми бурунами океан. – Моана[9] сегодня вроде спокойная…

Лёва сидел на пороге хижины и сортировал старые циновки. Четыре из них подлежали списанию.