– Ты, наверное, не слышал… – медленно начал Микоян. – Но тогда, в двадцать восьмом, я поддерживал правого уклониста[57] Бухарина и послеленинского премьера Рыкова. Хотя к правой оппозиции не присоединился.

Закончил про себя: «Поэтому еще жив, хотя это все равно удивительно».

– Даже так? – Косыгин не на шутку удивился. Подобным в ЦК не хвастались.

– Сейчас задумываюсь, – Микоян кривовато усмехнулся, – может, надо было хоть закусочные оставить, чтобы унылыми пельменями по всей стране не кормили.

Если уж о частниках заговорил генсек… Неужели прав пришелец из будущего и единственный выход для спасения СССР – отринуть все завоевания Октябрьской революции и скатиться в вульгарный и пошлый капитализм с его частной собственностью? Списать в утиль тридцать лет, в течение которых партия и народ упорно прорубали туннель в глубь пустой породы?

Хотя… Может быть, еще не поздно? Ведь были частники-артельщики при Сталине, и немало. Придушили их в последнюю пару пятилеток, имелась для этого веская причина. Но если подумать…

– Как ты себе это представляешь? Ну в смысле вернуть частника в экономику?

– А что в этом сложного? – немного удивился генсек. – Мелкие предприятия, ну там сферу услуг, отчасти ширпотреб, пусть обслуживают частники, а тяжелую промышленность им все равно не осилить. Да и не отдадим мы ее никому!

– Анастас! Ну ты совсем как… – вовремя поймал себя за язык Косыгин. Чуть не сказал – Горбачев. – Вот смотри, что из этого может получиться…

Ох уж этот ставропольский балбес, ставший Генеральным секретарем в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году в истории пришельца. Вот так же решил от широкой души разрешить кооперативы. И никого рядом не оказалось, чтобы вовремя «дать в репу». Вроде все так очевидно… Как этого не видели в ЦК тысяча девятьсот восемьдесят пятого года? Поверить сложно, как деградировала партия за какие-то двадцать лет! Хотя… Вот он, пример такого же генсека, прямо перед глазами!

Петр рассказывал об инфляции, о миллионах на банкнотах, как в Гражданскую; об едва не пошедших в широкий оборот уральских франках Росселя; о фальшивых чеченских авизо, кризисе неплатежей и прочих преступных несуразностях. Он считает это суровой неизбежностью переходного периода и о причинах даже не догадывается. Не было этого в его учебниках! Хорошо хоть кучу разрозненных фактов сумел запомнить.

Однако премьер СССР знал намного больше. Проблема в том, что экономика страны еще с конца двадцатых была поистине социалистической. И различия не ограничивались пресловутой «формой собственности». Основная кровь экономики, а именно – безналичный денежный оборот, не подчиняется единому эмиссионному центру. Деньги при необходимости производятся любым отделением Госбанка[58]. К примеру, при задержке расчетов между предприятиями или при финансировании работы планово-убыточного завода. В общем, это система совсем не денежная в ее обычном понимании, а, скорее, индикатор «донор – реципиент» в рамках государственного планирования. Такого не было нигде в мире.

Более того, социалистическое предприятие в принципе не может стать банкротом, потому что любые его платежи должны быть оплачены банком. Если средства на счету отсутствуют, то банк обязан автоматически выделить кредит и оплатить счет. После этого предприятие заносится в картотеку, а банк ждет, пока на счет предприятия придут деньги. Если долг становится хроническим, то ставится вопрос перед профильным министерством, которое должно на выбор подкинуть предприятию средств из своих фондов, добиться списания долгов, пересмотреть цены или другие отраслевые нормативы, в крайнем случае, объявить предприятие планово-убыточном и выделить ему дотации. Такие вопросы решаются годами на уровне Совета Министров СССР. При этом приостановить работу предприятия из-за нехватки каких-то там «денег» никто не позволит.