– А ведь Джери среди них самый главный, правильно? – спросила я своего друга.

– Думаешь? Наверно, да. Но ты думаешь, у них обязательно есть главный?

– Конечно, должен быть кто-то главный, иначе не бывает. И вообще, мне все про них понятно.

– Что?

– Самое интересное. Но об этом давай поговорим потом, не здесь, – сказала я. Не смотря на то, что я была уверена, что никто из растаманов не понимает нашего языка, говорить здесь вслух о своих догадках я считала неосторожным.

Недалеко от входа на кухню освободились два места и мы их заняли. Достав по сигарете, мы стали рассматривать людей в комнате и прислушиваться к тому, о чем они говорят. Их речь казалась какой-то тарабарщиной, ничем не напоминающей английский, но, внимательно слушая, я стала узнавать некоторые словосочетания. Они говорили на сломанном, изуродованном и упрощенном английском, говоря she вместо her и overstand вместо understand. Некоторые слова они произносили по-своему, растягивая их или съедая окончания, ставя не туда ударение. Мне было тяжело их понимать, но не так тяжело, как Рэбая. Хотя здесь с ними он говорил на том же птичьем наречии.

Вдруг к нам подошел человек – он был небольшого роста, с очень темной кожей, босиком, в очках, и дреды его были намотаны на голове в чалму наподобие того, как советские женщины наворачивали на голову полотенце (кроме него и Тито, который сейчас сидел в углу и жадно курил косяк, все остальные растаманы имели на головах шапки). Он представился, но я не услышала его имени. Было видно, что он хочет завязать разговор и я тут же дала ему эту возможность, он сел рядом на корточки и продолжал задавать формальные вопросы (откуда мы, что делаем в Нью-Йорке и т.д.). Он был очень, очень заинтересован в нас. Он старался быть очень вежливым и показаться образованным. Мы заговорили про Обаму, а потом, видимо, рассчитывая сделать мне приятное, он сказал:

– Я очень интересуюсь российской политикой, кроме того, мне очень нравится Путин.

– Правда? И чем же? – спросила я.

– Он сильная личность.

– He is a real coward, – сказала я.

– Мой любимый политик – это Ахмуд Ахмадинеджад, – сказал он и попытался хитро улыбнуться.

Ну и иди на хуй, подумала я и, улыбнувшись ему в ответ, отвернулась и попросила своего друга забить трубку. Неприятному человеку пришлось встать и уйти. Но, вернувшись на свое место, он продолжал следить за мной глазами.

Растаманы в комнате громко разговаривали между собой, а некоторые постукивали пальцами по барабанам, тихо наигрывая какой-нибудь ритм. Вдруг Джери медленно пододвинул к себе барабан и начал играть, вслед за ним тоже самое сделали другие. Музыка наполнила комнату, она звучала так громко и так мощно, что дрожали стены и несколько плакатов упало на пол. Ни на что не похожая, первобытная музыка. Теперь, в этот самый момент, мне стало понятно, что все музыканты вокруг – это ученики Джери, что все они ему завидуют, что он одновременно и дирижер, и первая скрипка, что Джери играет так, что, может быть, никто в мире не сыграет на джембе лучше, чем он.

Кроме того, я внезапно поняла, что он играет для меня. Всем им что-то нужно от меня – все время всплывало в моей голове, а сейчас успокоенные музыкой мысли выдали мне это как неопровержимый факт. Все они считают себя обладателями секретов, о которых мы, по их мнению, не имеем представления. Раз так, то я обязательно выясню, обладанием каких таких тайн гордятся растаманы (решила я).

Вдруг из кухни появился тот человек, с которым я разговаривала про Путина и Ахмадинеджада, и стал танцевать: он прыгал и трясся, изображая шаманские пляски, размахивая распущенными дредами. Танцевал он в основном вокруг меня, все время норовя задеть мои ноги, так что мне даже пришлось несколько раз отодвинуться. Когда он закончил и его как будто засосало обратно в кухню, Джери тоже быстро свернул музыку и отодвинул барабан. Тут на середину выбежал Рэбай и начал кричать нам: