– And you know what? – продолжал он, – Вы плохо представляете, как вам повезло, что вы встретили меня. Раньше вся трава в Ист-Виллидже – была моя! И до сих пор, хоть я уже отошел от дел, потому что, я вам рассказывал, мне пришлось уехать отсюда… но до сих пор – I am the only rasta here. Watch me, watch my face, – его глаза блестели золотыми огоньками из глубины больших черных зрачков, – I am the only rastaman here! Did you see any dreadlock here, ah?

Вообще-то в Нью-Йорке (и особенно в Ист-Виллидже) мы видели дохуя растаманов, но, конечно, они были совсем не похожи на Рэбая. Рядом с ним они выглядели бы фальшиво.

– We saw… but…

– Нееет. Настоящих растоманов! Все эти, – он наклонился в нашу сторону и прищурился, – которые ходят с развевающимися дредами – у них нет ничего общего с раста. Были времена, когда иметь дредлоки – было преступление, за которое сажали в тюрьму. Это то, за что мы боролись! А они используют это, чтобы цеплять телок! Да мне проще ходить по улице с высунутым членом, чем с распущенными дредами.

Когда он говорил, он двумя руками натягивал шапку на лоб, подтыкая торчащие из под нее со всех сторон маленькие дредлочинки.

– Have you ever saw me without a hat?

Вообще-то, когда я впервые увидела Рэбая (если вы помните) – его дреды спокойно болтались у него за спиной.

– Ээээ…actually… yes… – сказала я.

– What?! I never go without a hat!!! I was thirteen when I started growing dreadlocks! My dreadlocks would be this long now!.. – и он ткнул себя в лодыжку.

– Would be? What do you mean?

– Вот такой длины! Прямо до пола!!! … Accident, I was on my bike… doctors had to cut them, – он начал щупать то место на голове (чуть выше виска), где, видимо, у него до сих пор был шрам, – Вы не можете себе представить, как это было ужасно. Половина жизни – просто отрезана…

Эти слова он уже говорил с неподдельной искренней грустью, и поднимая глаза куда-то к потолку. (И мне была понятна эта одержимость своими дредами: так же, как и старые добрые славяне-язычники (и не только), растаманы считают, что в их волосах заложена их же собственная жизненная сила).

– А сколько тебе было лет, когда это случилось?

– About… thirty something… Знаете, что это значит? Что мои дреды были бы сейчас вот такой длины! I am the only rasta in the Village. Те, которых вы здесь видите – они здесь, потому что – я! – им это разрешаю. И они все – мне! – платят… часть денег с той ганжи, которую они продают – они отдают мне! Потому что я обеспечиваю спокойную жизнь в Ист-Виллидже! Listen to me, guys! I'm fifty years old, I'm older then you guys both! I know something about life! But you are lucky to meet me. Nobody knows New York like I know New York.

И он ударился в долгие воспоминания, в которых Нью-Йорк был совсем не таким, он был лучше, интереснее, реальнее, моложе. Younger, like Rabbi was younger back in the eighties. Уже стемнело, сумерки сгущались в комнате пока мы говорили. Он уже просидел у нас несколько часов. Он стал смотреть в окно на парк, наполненный светом оранжевых фонарей, на авеню А.

– Вся моя жизнь прошла вокруг этого парка…

Вдруг кто-то позвонил ему и сказал, что ждет его уже давно, но он не приходит. На что Рэбай ответил:

– Man, I'm coming, I'm coming, I'm two blocks away from you.

После этого он просидел у нас еще около часа и только тогда неохотно поднялся с кресла. Уже прощаясь, он настойчиво пригласил нас в следующее воскресенье пойти с ним в клуб, где будут играть его знакомые музыканты.

– You'll see a better side of me, – сказал он.