– А я, – сказал лейтенант кэпэпэшпикам, – про-ве-ряю-щий… из… шта-ба… базы…

Кэпэпэшники как только это услышали, так столбняк на них и нашел, и они пропустили лейтенанта в бригаду.

Ночью комдива подняли с постельных принадлежностей и сказали ему, что у него проверяющий из штаба базы два часа уже по пирсу шляется, и где только он уже не был, и чего только он там не обнаружил – во всех мусорных ящиках побывал. А теперь они отправились на корабль.

– Кто это «они»? – спросил комбриг спросонья.

– «Они» – это проверяющий, – сказали ему, издеваясь.

Комбриг надел подштанники и помчался.

– Где проверяющий? – налетел он на кэпэпэшников.

– А вон там, на корабль зашел. Комдив влетел на корабль.

– Где он?! – спросил он у вахтенного.

– Он? – сказал вахтенный. – Вон… Лейтенант лежал в каюте без чувств.

Не будем говорить о том, что орал комбриг, когда его обнаружил; он еще бил по койке ногой. Лейтенанту было все равно, он ничего не слышал, только тело его от этих ударов подпрыгивало. Лейтенант был без памяти, отравившись, зараз столько скушав, и вонючий храп его разносился по кораблю до самого обеда.

Командира звали «Мазандаранский тигр». Он принял нашу курсантскую роту как раз в тот день, когда в клубе шел фильм с таким названием.

Угрюмое, дырявое от оспы лицо, серые колючие глаза. Освети такое лицо снизу в полной темноте фонариком, и с ним можно грабить в подъездах. Когда он начинал говорить, щеки и подбородок у него подергивались, брови залезали наверх, оловянные глаза смотрели поверх голов, а верхняя губа, вздрагивая, обнажала крупные клыки. Мы обкакивались на каждом шагу.

Голос у него был низкий, глубинный, говорил он медленно, чеканно, по слогам, подвывая. «Я пят-над-цать лет ка-пи-тан-лей-те-нант!» – любил повторять он, и мы за это его называли «Пятнадцатилетним капитаном».

Кроме этой устная газета «Гальюн Таймс» наградила его кличками «Саша – тихий ужас», Кошмар и «Маниакальный синдром»; дневальные, оставаясь с ним один на один в пустом ротном помещении, когда все остальные уходили на занятия, страдали внутренними припадками и задержками речи. Им полагалось встречать командира, командовать «смирно» и в отсутствие дежурного (а те любили смываться) докладывать ему: «Товарищ капитан-лейтенант! Во время моего дежурства происшествий не случилось!»

В это время Тигр, приложив руку к головному убору, обшаривал стоящее перед ним «дежурное тело» злым, кинжальным взглядом.

Попадать ему во время доклада глазами в глаза не рекомендовалось. Могло наступить затмение. Можно было поперхнуться, заткнуться, и надолго.

Поперхнувшемуся было совсем плохо. Тягостное молчание друг перед другом с поднятыми к головам руками прерывалось только горловыми взбулькиваниями растаращенного дневального (у него непрерывно шла слюна) и могло продолжаться до обморока.

Дневальные переносили обморок стоя, привалившись к столику. У нас это называлось «отмоканием».

С тоской сердечной я ждал своего первого дневальства и, когда оно наступило, со страхом прислушивался к шорохам на лестнице. По лестнице должен был подняться он – Тигр. Вокруг тишина и слуховые галлюцинации, наконец отчетливо стали слышны шаги и покашливание, потом – сморкающиеся звуки, Идет! Дверь распахнулась, и я шагнул как с пятиметровой вышки.

– Смирно! – истошно заорал я, чуть вращая от усердия головой. – Товарищ капитан-лейтенант…

Тигр не слушал рапорта и, слава Богу, не смотрел в глаза.

– Вольна-а… – и тут раздалось: – Возь-ми-те голяк… (думаю: Господи, а что это?) и об-рез… [мама моя, а это что?) и  у-бе-ри-те  э-т-о  го-в-но  на  а-л-ле-е… (слава Богу, понятно).