Я зашел в спальню.

Кровать двуспальная, но подушка одна.

На комоде в серебряной рамке фотография Розалинды. Мы были женаты два года и собирались провести традиционный уик-энд с ее родителями. В субботу я скакал пять раз на ипподроме «Маркет Рейсен», и в конце скачек в комнату, где взвешивались жокеи, вошел полицейский и спокойно сообщил, что мой тесть ехал в машине в гости к друзьям, не рассчитал дистанции при обгоне на мокром шоссе и столкнулся со встречным грузовиком. Он, а также его жена и дочь сразу же скончались.

Это случилось четыре года назад. Иногда – и весьма часто! – я не мог вспомнить голос Розалинды. Иногда же мне казалось, что она в соседней комнате.

Сейчас мне очень хотелось, чтобы Розалинда была рядом. Мне не хватало ее бурного темперамента и пылкой преданности. Мне хотелось рассказать ей о случившемся, пожаловаться на несправедливость, услышать слова утешения. Ох уж это расследование!

Первым свидетелем лорда Гоуэри стал жокей, оставшийся в «Лимонадном кубке» третьим в двух-трех корпусах сзади от Урона. Двадцатилетний круглолицый Чарли Уэст обладал неплохими задатками, не соединявшимися, однако, с самодисциплиной. Он был слишком высокого мнения о себе и считал, что соблюдать правила должны все, кроме него самого.

Внушительные интерьеры жокей-клуба на Портман-сквер и вся атмосфера расследования, похоже, произвели на него сильное впечатление. Он неуверенно вошел и застыл там, где ему было велено находиться, – у края стола стюардов, слева от них и, значит, справа от нас. Он смотрел в стол и за все время поднял глаза раз или два. Он так и не взглянул ни на Крэнфилда, ни на меня.

Гоуэри спросил его, помнит ли он, как складывалась скачка.

– Да, сэр, – прошелестел он.

– Говорите громче, – раздраженно бросил Гоуэри.

Стенографист встал со своего места и передвинул микрофон поближе к Чарли Уэсту. Тот откашлялся.

– Что же произошло во время скачки?

– Видите ли, сэр... Рассказать все сначала?

– Нет нужды вдаваться в незначительные детали, Уэст, – нетерпеливо возразил Гоуэри. – Расскажите нам только о том, что случилось на дальней стороне, на втором круге.

– Понятно, сэр... Значит, Келли... Точнее, Хьюз, сэр... Так вот Хьюз, сэр... В общем, он...

– Уэст, говорите по существу. – Голос Гоуэри резал, как бритва.

Шея Уэста побагровела. Он судорожно сглотнул:

– Там, на дальней стороне, где не видно трибун, на какое-то время, буквально на несколько секунд... В общем, сэр, Хьюз сильно взял на себя...

– Что он сказал при этом, Уэст?

– Он сказал, сэр: «О'кей, притормозим, ребята!»

Несмотря на то, что в комнате стояла такая тишина, что можно было услышать, как падает булавка, и все прекрасно слышали слова Уэста, лорд Гоуэри с нажимом сказал:

– Будьте добры повторить ваши слова еще раз, Уэст.

– Сэр, Хьюз сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»

– Что, по-вашему, это означало, Уэст?

– Ну, вроде как он не очень старался, сэр... Не очень старался выиграть. Он всегда говорит это, когда берет на себя.

– Всегда?

– Ну, иногда...

Наступило молчание. Затем Гоуэри сказал официальным тоном:

– Мистер Крэнфилд... Хьюз... Можете задать свидетелю вопросы.

Я медленно встал с кресла.

– Утверждаете ли вы на полном серьезе, – с горечью осведомился я, – что в розыгрыше «Лимонадного кубка» я взял на себя Урона и сказал: «О'кей, притормозим, ребята!»?

Уэст кивнул. Он сильно вспотел.

– Пожалуйста, отвечайте словами, – попросил я.

– Да, вы это сказали.

– Я ничего не говорил.

– Я сам слышал.

– Этого не могло быть.

– Я хорошо слышал.

Я замолчал. Я просто не знал, что еще можно сказать. Это походило на какую-то детскую игру: сказал – не сказал – сказал – не сказал.