Впрочем, научившись уже обижать, мы еще плохо умели обижаться. Пока тормошили Валерку, уже снова выходил во двор Кеша. В руках у него была пронзительно желтая айва размером с литровый чайник.

– Сорок один, – говорил он голосом, сердитым после пережитых в подвале страхов. – Сорок один, никому не дадим!

– Сорок семь! – орали мы. – Дай всем!

И кусали по очереди, и так же по очереди таращили глаза, чувствуя, как брызнувшая поначалу соком плоть останавливается в горле куском ваты – а потом все же кое-как пролезает… И вздыхали свободно, чтобы посмеяться над озабоченным судьбой своей айвы Кешей: ведь и впрямь смешно смотреть, с каким сожалением он разглядывает огрызок; и как потом, шмыгнув носом, кусает от него – и откусывает свою долю: конечно, не больше общей доли, что уж тут говорить, но и никак не меньше…

Короче говоря, нравственные изъяны нас не интересовали. Хватало физических. Малый рост, например. Косоглазие. Очки на носу. Хромота. Неумение кидаться камнями или ездить на велосипеде. А я заикался.

Правда, я заикался только тогда, когда нужно было сказать что-нибудь значительное – например, произнести объяснительную тираду. В случае же необязательной светской болтовни слова вылетали из меня безо всякой задержки и, пожалуй, даже в большем, чем нужно было, количестве. И поэтому почти всегда, например, после строгой фразы «Где ты шлялся?» звучало требование, имеющее целью оборвать мои потные судороги: «Не придуривайся!» Я, впрочем, не придуривался. Но доказать этого никому не мог, потому что стоило лишь разговору перетечь в другое русло, как я расслаблялся и самым естественным образом вплетал свой голос в беседу.

– Что тебе говорит Нина Андреевна? – спрашивал вдруг отец, принимая у мамы тарелку борща. – Подумай как следует, а потом говори нараспев! Ну, так где же ты шастал?

Трык! – щелкало что-то у меня в горле, и я запирался еще на несколько минут.

Нина Андреевна была логопедом. Я приходил к ней после школы по средам, к двум часам дня. «А-а-а! – пела Нина Андреевна. – Заходи!» Я заходил. Занятия мне понравились, я освоился, почувствовал себя своим, и заикание стало посещать меня где угодно, но только не в кабинете Нины Андреевны. Нина Андреевна меня хвалила. Может быть, она даже чуть возгордилась: какие успехи делает ее пациент! Все шло замечательно до тех пор, пока не выяснилось, что мой разговорный прогресс не покидает стен логопедического кабинета. Ситуация резко изменилась. Нина Андреевна стала строга и прохладна. Она смотрела на меня сквозь ледяные очки как на дезертира. «Ты просто не хочешь!» – сказала она однажды, и эта фраза стала девизом наших занятий. Ты не хочешь! Видит бог, я хотел. Как я хотел – об этом можно было бы долго рассказывать. Но «Не хочешь!» – сказала Нина Андреевна, и пробежала между нами черная кошка. Я начал исправно заикаться, а она уж теперь бросилась лечить меня со всей самоотверженностью медицинского работника: клятва Гиппократа – это вам не шуточки… В результате я потерял еще одного редкого человека из взрослых, с которым мог разговаривать легко и свободно, зато отечественная логопедия обрела добросовестного пациента. Я старался изо всех сил – получалось еще хуже. Я читал, запинаясь на каждом слоге и чувствуя лбом ее строгий взгляд. «Да-а-а, – говорила вдруг Нина Андреевна задумчиво, прерывая мой качающийся неровный лепет. – Ну вот вырастешь ты, будет у тебя девушка, как же ты ей в любви станешь объясняться?» – и я совершенно терялся. Действительно! Как же? «Ладно, продолжай, – говорила Нина Андреевна со вздохом. – Читай дальше…» Дошло до того, что недуг, прогрессируя семимильными шагами, вообще лишил меня возможности разговаривать – но только в кабинете логопеда. Покинув его, я превращался в более или менее нормального человека, будущее которого омрачала только одна мысль – в среду снова идти…