И лишь когда ситуация требовала предельно четкого и мотивированного изложения мысли – как это было, например, в 1915 году, когда на войну призвали сына Распутина, – речь «старца» моментально избавлялась от всякого налета «эзотеризма». Дмитрий Распутин, правда, в армию все равно угодил, однако отцу удалось определить его в безопасное место: на службу в санитарный поезд к императрице.

Распутин идеально чувствовал ситуацию и, в зависимости от конъюнктуры, мог играть самые разнообразные роли. Оказавшись, например, в «приличном обществе» малознакомых мужчин и женщин, Распутин вдруг «стал совсем другим»: «Держал себя во время ужина сдержанно и с большим достоинством. Много пил, но на этот раз вино не действовало на него, и говорил, как будто взвешивая каждое слово»^>59. «Он был редко (то есть на редкость. – А. К., Д. К.) внимателен, осторожен, когда того хотел, и „не спадал с тона“, как говорят артисты, ни в какие моменты своего пребывания в разных обществах и обстановках»^>60. По свидетельству бывшего командира корпуса жандармов П. Г. Курлова, при встрече с ним Распутин вел себя «сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к царской семье»^>61.

С великосветской публикой, особенно с женской ее половиной, Распутин был совершенно иным. «Свободное обращение и фамильярный тон»^>62, «наглое высокомерие его речей, его циническая нравственная распущенность»^>63, испытующее и слишком пристальное разглядывание окружающих, обращение ко всем на «ты» – весь этот агрессивно-плебейский эпатаж приносил Распутину в компании, состоящей из знатных особ, как правило, молниеносную победу. «Он вел себя в аристократических салонах с невозможным хамством… Он обращался с ними (аристократами. – А. К., Д. К.) хуже, чем с лакеями и горничными. По малейшему поводу он ругал этих аристократических дам самым непристойным образом и словами, от которых покраснели бы конюхи. Его наглость бывала неописуема. К дамам и девушкам из общества он относился самым бесцеремонным образом, и присутствие их отцов и мужей его нисколько не смущало. Его поведение возмутило бы самую отъявленную проститутку…»^>64

Довольно быстро обнаружив «ахиллесову пяту» романтически славянофильствующего бомонда, до смерти напуганного революционными событиями 1905–1907 годов, Распутин «с особенною любовью… ругался и издевался над дворянством, называл их собаками и утверждал, что в жилах любого дворянина не течет ни капли русской крови»^>65. Присутствуя впервые на обеде у графини С. С. Игнатьевой – хозяйки известного в Петербурге консервативного салона, женщины «неуравновешенной и ограниченной»^>66 – и услышав, что она чем-то ему перечит (обсуждалась перспектива насильственной отправки Илиодора, в то время распутинского приятеля, в Минск), Распутин «приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил: „Я тобе говорю, цыть! Я, Григорий, тобе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя не бери, ведь все же ты баба!..“»^>67

Благодаря исключительному актерскому таланту Распутину удавалось довольно долго держать в обаянии даже тех людей, которые изначально старались относиться к нему критически, а с течением времени оказывались в стане его ярых и убежденных противников.

Одним из таких людей был известный православный романтик, «мистик, аскет и отшельник»^>68, ректор Петербургской духовной академии архимандрит Феофан, по рекомендации которого 1 ноября 1905 года Распутин был впервые введен в императорские чертоги. Вот как накануне царский духовник мотивировал свою роковую рекомендацию: «Григорий Ефимович… крестьянин, простец. Полезно будет выслушать его, потому что его устами говорит голос русской земли. Я знаю все, в чем его упрекают. Мне известны его грехи: они бесчисленны и большей частью гнусны. Но в нем такая сила сокрушения, такая наивная вера в Божественное милосердие, что я готов был бы поручиться за его вечное спасение. После каждого раскаяния он чист, как младенец, только что вынутый из купели крещения. Бог ясно отличает его своей благодатию»