– Звонили из районо. Им просигнализировали: «У вас учителя пьют».

Может, по молодости, может, по присущей мне безалаберности, но я довольно легко перенес и колымские морозы, и бытовые неудобства, а вот чего москвичу перенести невозможно, так это публичности своего существования в малонаселенном пространстве.

Стас личностью был своеобразной. На Колыму его привела необыкновенная алчность. Он, конечно, первым делом пристроился к золоту. Работал и в старательской бригаде, и старателем-одиночкой с лотком. Оказалось в итоге крайне невыгодно: грамм золота в бригаде оплачивался в 1 рубль 10 копеек; одиночке давали 90 копеек. Стоило напасть на жилу, государство тут же отстраняло частников и устанавливало драгу. В ноябре, когда завершался сезон, золото сдавали, но очень часто в сберкассах не хватало денег, чтобы оплатить труд старателей: едва ли не до весны сидели на золоте без копейки. Жизнь у них была чемоданная: вот сдам золотишко, получу денежку – и на материк! Редкий старатель долетал до Хабаровска – все пропивалось еще на пути в Магадан.

Однажды Стас рассказывает сон:

– Представляешь, стою посреди большого зала в банке. И со всех сторон на меня сыплются деньги: все карманы набил, сумку какую-то. Уже и тары не хватает, а они сыплются, сыплются… Утром вскакиваю – ну, где ж они, мои денежки?!

Такими были будни. А выходные я проводил в райстолице в семье начальника местной метеостанции. Он потом как-то признался, что заботу обо мне ему поручили в райкоме партии после моей лекции о Есенине, когда я чуть не стал районной знаменитостью.

Вообще-то опыт публичных выступлений у меня был небогатый, но отрицательный. В школе я провалился с чтением «Песни о Гайавате», когда на сцене вдруг напрочь вылетели из памяти любимейшие строки. А потом, уже в институте, одного популярного поэта на его творческом вечере в пух и прах мой однокурсник разнес за конформизм. Меня охватила эмоциональная волна, и я тоже вылез…

А дело было в 9-й аудитории МГПИ, вмещавшей целый курс полным составом. Я глянул в зал – черная бездна внимающих глаз гипнотически уставилась на меня, кролика, анакондой. И я захлебнулся в каком-то жалком лепете – язык прилип к нёбу, мысли, такие убедительные, складные, вдруг испарились, пылкая эмоция растворилась в цепенящем ужасе. Провал катастрофический.

Зато 3 октября 1965 года я пережил подлинный триумф. До Колымы через год после падения Хрущева докатилась его идея организации народных университетов культуры. Вот таковой и открывался в Усть-Омчуге, и начальству захотелось, чтобы литератор из Москвы прочитал лекцию о Есенине, минут на сорок.

Я попросил пятитомник и какую-нибудь монографию. Прислали и пятитомник, и книгу. Книга понадобилась, чтобы наметить биографические вехи, которые помнились очень смутно. Я отлюбил Есенина с четырнадцати до шестнадцати лет (помню, как истово уверял в ночной очереди на Клиберна одну мудрую женщину, что никогда не разлюблю этого поэта, только-только признанного после десятилетия запрета, очень ее этим развлек). В ХХ веке русские люди чаще всего приходят к поэзии через увлечение Есениным. Увы, на этом интерес к стихам и завершается.

Поскольку моя школьная загрузка составляла 33 часа в неделю (при норме 18) да плюс поездка в выходной день на уборку капусты в совхоз Дусканья, к утру 3 октября все заготовки укладывались по часам минут в семь. С этим я и приехал в Усть-Омчуг, где общественность захотела услышать от меня предварительную лекцию. Быстро исчерпав написанный текст и повергнув тем самым общественность в ужас, я потребовал щетку для одежды и ботинок (в тот год на Колыме – жесточайший дефицит), кофе и покоя, изложив им в утешение план дальнейшей лекции. Очень интересное предложение они сделали: